Летом из Полетного сообщили: Хмелев убил медведицу, распродает мясо. Пришлось снова выезжать в поселок. Роман на этот раз оказался дома.
— Говорят, на медведей летом охотишься, закон нарушаешь.
— Да какая это охота. Едва шкуру свою спас: медведица сама напала. Хорошо, дробовичишко при себе имел, а то бы конец.
Попросил подробней рассказать о нападении медведицы, ну, он и давай мне врать:
— Решил я накосить сена в лесу на ключе, что впадает в Кию выше брода. Облюбовал полянку, а на ней — голубичник. Поставил палатку. Ружьишко рядом на лесину повесил для охраны. Вышел чуть свет, да не прошел с косой и одного ряда, гляжу — медвежонок голубику ест. Захотелось мне его поймать. Схватил за уши, а он как заскулит и ну царапаться когтями, что кошка. Понес я его к палатке, когда, слышу, за спиной медведица заухала. Оглянулся — бежит ко мне на махах. Бросил я медвежонка, едва успел добежать до ружья, а медведица уж рядом. Ну и стрелил ей в грудь. С одной пули завалил. Не гноить же мясо. Сходил за лошадью и вывез в деревню.
— Продавал?
— Маленько.
— А куда медвежью голову дел?
— Собакам выбросил.
— Пойдем, поищем, авось не съели ее собаки.
Медвежью голову нашли в кустах на задворках. Осторожно разрубил я ее пополам, смотрю — сплющенная винтовочная пуля.
— А говоришь, из дробовичка и в грудь? Не медведица на тебя напала, а ты на нее. Решил медвежатники добыть. Пора сенокосная, мясо продать выгодно можно, вот и подался на охоту. К медведице сзади подходил, а когда она подняла голову, уложил ее из винтовки в затылок. Потом, когда медвежат увидел, сказку о нападении придумал. Ты ведь мужик хитрый: чтобы не было сомнений, в грудь мертвой медведице из дробовика выстрелил. Надо же себя перед народом героем выставить: «зверь-де на меня грудью пер, на пять шагов подпустил…» Зря я тебя тогда, на Золотом, простил. Поверил, что не будешь браконьерничать. Но теперь тебе от суда не уйти. К делу я и пулю эту приложу.
Составил я протокол и вернулся в Хабаровск. Оштрафовали Хмелева, а мне поручили другого браконьера обезвредить, так и началась моя егерская служба. Я ведь раньше промысловым охотником был. За зверем интереснее ходить, чем за браконьерами, но моя жена другого мнения. «Зайцы да рябки — потерянные деньки», — часто говорит мне. Да ведь не довольство, а охота человека тешит.
Мне казалось, что я едва закрыл глаза, а вот уже надо вставать, наступило утро. Завтрак состоял из крепкого чая, гречневой каши и черных сухарей. Добров не торопился:
— К чему спешить. Пускай зверь с лежки поднимется, свежий след даст.
Солнце взошло над лесом, а мы все сидели и обсуждали план действий. Взглянув на часы, Добров уверенно заявил:
— Через полчаса выйдем, в двенадцать часов след возьмем, в час — стрелять будем, в два — чай кипятить, в три — возвращаться в палатку.
Я воспринял эти рассуждения как шутку: ведь охота — во власти случайностей. Как тут можно предугадывать, что и когда будет. Выйдя из палатки, Добров набросил ремень карабина на правое плечо, при этом карабин оказался горизонтально к земле, дулом назад. В таком положении винтовка не мешала на ходу и одним рывком могла быть брошена прикладом к плечу, что облегчало скорый прицельный выстрел.
— Куда же мы пойдем? — спросил он и тут же зашагал вдоль ключа. Я последовал за ним.
Много разнообразных лесов в нашей стране, но дальневосточные кедрово-широколиственные леса неповторимы. Все в них поражает путника: видовое разнообразие растительности и гигантский рост деревьев, невообразимое обилие валежника и наличие дряхлых дуплистых пней, напоминающих огромные трубы. Мы идем с Добровым пологим косогором, зорко присматриваясь к следам. Яркие солнечные лучи легко пронизывают кроны лип и ясеней, лишенных листвы, и потому вокруг светло. Местами взгляд проникает в глубь леса на сотни метров. Поползни и синицы, сойки и дятлы деловито осматривают ветви деревьев, шуршат старой корой, звонко перекликаясь на все голоса.
Куда только девалась медлительность и флегматичность Доброва! Впереди шел упругой походкой юркий человек. Малый рост и худощавость помогали ему легко проникать сквозь непроходимую чащу леса. Он быстро находил малейшую лазейку между нагромождением поваленных деревьев, ловко пробирался через сплетения лиан и при этом не задевал за ветки ни ружьем, ни рюкзаком. Иногда мне казалось, что Добров не совсем удачно выбирает путь. Желая блеснуть своим умением ходить по лесу, я порой удалялся от него в сторону, намереваясь раньше достичь вершины сопки. Но сколько ни прилагал усилий, неизменно отставал от своего проводника — он всегда поднимался раньше меня на любой водораздел. Вскоре я убедился, что Добров ходит по лесистой, сильно пересеченной местности, словно перед его глазами компас. Он не просто избирал наиболее прямой и короткий путь, но и удивительно ловко обходил все крутяки и овраги, густые заросли и крупный валежник, избегал заболоченных мест. И получалось это у него само собой, инстинктивно. Так искусно ходить мог только человек, для которого лес — родная стихия.
Говорил он в пути мало, а его глуховатый голос уже в нескольких метрах от него замирал, словно запутавшись в густом сплетении ветвей. Увидав летящую над головой ворону, Лазарь остановился:
— Есть у нас поговорка: ворона впереди летает — мясо гадает.
Поднявшись на одну из ближних сопок, мы сели на ствол поваленного кедра. Ни одна капля пота не выступила на лице Лазаря, хотя позади осталось несколько крутых подъемов. Ветерок наполнял лес невнятным шумом. Отдыхая, выбирали орешки из поднятых по пути кедровых шишек, прислушивались. Вдруг уловили сильный шорох, словно по лесу кто-то тащил дерево с кроной. Я не выдержал.
— Что это за шум, — спрашиваю у Доброва. Не отвечая на мой вопрос, он закинул на плечо винтовочный ремень и двинулся по направлению звука, я последовал за ним.
Вскоре нашему взору предстала волнующая охотника картина лесной жизни: большой табун диких свиней пасся на вершине сопки.
До зверей было не менее сотни метров, но мы приготовили оружие к стрельбе и стали осторожно приближаться к табуну. Я старался пересчитать кабанов: в стаде находились три секача — начиналась пора их брачной жизни, пять старых свиноматок, десятка три поросят и подсвинков. Один из секачей значительно превосходил по размерам своих собратьев. Одним толчком длинного рыла он далеко отталкивал не только поросят, но и взрослых секачей, нашедших желуди или орехи, и те с визгом уступали ему облюбованное место. Не спуская глаз с самого крупного секача, я стал осторожно подкрадываться к нему на верный выстрел, но Добров не разделял моих планов. Его интересовала чушка — так он называл свиноматок. Она имела более вкусное и жирное мясо, к тому же без каких-либо неприятных привкусов и запахов. Секачами Лазарь пренебрегал и стрелял их лишь тогда, когда не было другого выбора. Так поступил бы Добров и на сей раз, если бы не моя горячность. Пока он не торопясь подбирался к чушкам, я подошел к крупному секачу настолько близко, что мог хорошо рассмотреть его. Мощное клинообразное тело зверя с несуразно длинной головой и высокой холкой, напоминающей горб, покрывала черная щетина. Белые острые клыки нижней челюсти торчали в стороны, а верхние, закругляясь полукольцами, упирались в верхнюю губу. Громко чавкая, секач без усилий раскалывал крупные маньчжурские орехи и с хрустом перетирал скорлупу вместе с ядром коренными зубами. Я несколько раз прикладывался к винтовке, но мне постоянно мешали ветви кустарников. Низкорослое животное все время скрывалось то за деревьями, то за густым орешником. Легкий ветерок потягивал в нашу сторону, и звери не могли почуять людей. Но расстояние между нами было так мало, что они могли рассмотреть нас даже своими подслеповатыми глазками и поднять тревогу. Это усиливало мое нетерпение. Табун медленно двигался нам навстречу.