Мне стыдно за то, что я вижу, но ничего не могу сделать. Мне стыдно, что я счастлив, потому что здоров. Иногда мне стыдно за свой стыд.
Мое зрение обостряется настолько, что я могу читать учебник, лежащий на последней парте. Но, вместе с тем, я начинаю видеть и то, на что мне совсем не хочется смотреть. То, что, приобретая чудовищные размеры, искажает смысл.
Мой отец говорит: за все нужно платить. Например, нужно было заплатить целителю Кенчадзе. Он мне помог, но не помог Иванову. Возможно, теперь я в долгу у своего приятеля. Но я не знаю, чем ему помочь.
И вот однажды, у доски, на меня нападает ступор. Я стою перед классом и не могу выговорить ни слова. Я похож на рыбу, выброшенную на песок. Я вижу ухмылки, вижу ощеренные рты – матовую эмаль зубов, слюну в уголках губ, вижу поры языка. Вижу все свои отражения в разноцветных радужках сидящих передо мной соучеников. Я корчусь в муках под их взглядами, пытаясь выдавить наружу свое бессилие, но тщетно. Класс одобрительно смеется, поглядывая на Иванова. Им кажется, я пародирую его. Класс видит в моих кривляньях то, что хочет видеть. Иванов, оскорбленный и униженный, не поднимает взгляд. Он не желает на меня смотреть.
После уроков я пытаюсь с ним поговорить. Пытаюсь объяснить, но он не слушает. Он вычеркивает меня из друзей.
Теперь каждый мой выход к доске превращается в спектакль. Все уверены, что я издеваюсь над бывшим приятелем. За что-то ему мщу. Класс оценивает мой напор, мою самоотверженность. Потому что каждый раз после этого я получаю двойку. У меня уже много двоек.
Я замыкаюсь. Мое зрение обостряется все больше, но чем лучше я вижу, тем глубже проваливаюсь в немоту.
Дело доходит до моих родителей – их вызывают в школу.
– А он дома-то хотя бы разговаривает? – спрашивает классная руководительница отца.
– Ну, наверное, – туманно отвечает отец.
Они решают, что я буду отвечать уроки письменно. Руководство школы идет мне навстречу.
Мне нравится писать. Я вижу, как чернильная паста ложится на пористую поверхность бумаги, как проминает ее металлический шарик, окрашивая дно траншеи. Это кажется простым. Сложнее с одноклассниками. Они почему-то не принимают моей немоты. Они думали, что я стебу Иванова, а когда выяснилось, что это не так, они затаили злобу.
Они считают, что тем самым я просто хочу выделиться. Они уверены, что я их всех вожу за нос. Что я слишком далеко зашел в обмане. Они хотят вывести меня на чистую воду. Меня пытаются разговорить. Постоянно задевают и провоцируют. Я вижу, как растет их ненависть.
Вскоре они начинают сплачиваться вокруг Иванова. Они решают защищать его от меня. Из изгоя он превращается в их друга, а я занимаю его место.
– Еще раз спародируешь Иванова – получишь пиздюлей, – говорят мне.
– Ты совсем охуел, – говорят.
– Уебок, – бросают в спину.
Я вижу, как рождаются жесткие складки на лицах моих гонителей. Поначалу совсем незаметные, они превращаются в окопы.
– Почему ты молчишь? – причитает мать, заглядывая мне в глаза. – Господи, что с тобой происходит?
Я вижу ее растерянность, вижу злость отца. Вижу непонимание, недоверие, вижу страх.
Но я ничего не могу поделать. Я вижу все, но ничего не могу.
Как-то меня встречают после уроков у школьного забора. Вперед выталкивают Иванова.
– Дай ему в глаз! – говорят ему. – Не бойся – он заслужил!
Иванов стоит передо мной, сжав кулаки. Я вижу его нерешительность, внутреннюю борьбу. Мы стоим и смотрим друг на друга.
Он оборачивается к ним.
– Не буду, – говорит Иванов.
– Тогда сам получишь, – предупреждают его.
Они обступают Иванова.
– Не троньте его, – вдруг говорю я.
– О бля, заговорил!
Они поворачиваются ко мне.
Ухмыляются.
Я вижу, что сейчас произойдет.
Я делаю шаг в их сторону.
Еще один.
Я иду прямо на них.
Мне кажется, они не препятствие для меня, что их не существует. Что все это придумано кем-то, чтобы мы боялись не за кого-то, а за себя. Мне кажется, что если их не замечать, я пройду, никого не задев.
Первый же удар взрывается в голове гранатой. Затем следует второй, третий. Ослепительные шары вспыхивают перед глазами. По моей голове молотит сотня рук, выжимая из нее весь свет.
Потом долгое время я ничего не вижу. Только темноту, в которой ничего нет. Это продолжается долго. Кажется, я вглядываюсь в нее целую вечность, в надежде хоть что-нибудь разглядеть.
Затем я прихожу в сознание. Я лежу в больничной палате, на моих глазах повязка. Мне нельзя вставать. За мной ухаживает моя мать.