— И, насколько я знаю, он всегда принадлежал той среде творческой интеллигенции, которая старалась в условиях советской системы оставаться честной, порядочной, сохранять свое «я». Более того, даже среди тех людей он был как бы эталоном, на него равнялись.
— Семен Липкин — он не просто сохранял себя. Он, например, спас рукопись Василия Гроссмана — его выдающийся роман «Жизнь и судьба», который был, как вы знаете, изъят КГБ и долго считался утраченным для читателя. Семен Липкин, сильно рискуя и проявляя колоссальное мужество, сохранил эту рукопись. И, когда пришло время, в конце 1980‑х, донес ее до широчайшего читателя.
— Об этом, между прочим, написали два американских исследователя — супруги Геррарды из Аризонского университета, авторы превосходной биографии Василия Гроссмана. Они интервьюировали Семена Липкина, и в их книге много говорится о нем и его дружбе с Гроссманом.
— Я хочу к этому добавить, что Липкин был не только замечательным поэтом, он в более поздние годы себя проявил как уникальный прозаик. И одним из его главных прозаических произведений была книга «Жизнь и судьба Василия Гроссмана», где соединились и мемуары, и литературоведческий анализ. То есть он еще был и вернейшим другом своих друзей. Он сохранил не только себя, он сохранил и их.
— Скажите мне вот о чем, Таня. Какое влияние — вы с ним общались довольно тесно — какое влияние на вас он оказал?
— Об этом я подробнее скажу. Еще девочкой, переехав с родителями в писательский дом возле метро «Аэропорт» в Москве, я сразу же стала соседкой Семена Израилевича, и более 20 лет мы просто жили в соседних подъездах. Я помню этого большеголового человека со странной, но необычайно привлекательной внешностью, его такое ветхозаветное лицо, которое всегда было озарено иронией, но иронией очень мудрой и доброй. Чуть в более поздние годы, подростком, я присутствовала при том, как он в Малеевке, в подмосковном Доме творчества, читал свою поэму «Техник-интендант». Это, может быть, лучшее, что написано в поэзии о Второй мировой войне. Поэма тогда ходила в самиздате. Он читал ее, запершись в номере, моему отцу и еще двум-трем писателям. Так что я — счастливый человек: наблюдала его много лет. В последние годы бывала у них в гостях. Он был мужем прекрасной поэтессы Инны Лиснянской. Их невероятная любовь и творческое содружество нас всех вдохновляли. Я была даже на их поздней свадьбе. И так случилось, что в конце января я приходила к ним в гости, я с ним как-то попрощалась, мы даже немного выпили за 100-летие моего отца, которого он всегда помнил. Он вообще помнил ушедших людей. Человек он был замечательный, у него было много учеников, он давал переводческие уроки ученикам, просто слушал чужие стихи, необыкновенно был к ним внимателен. Но, кроме того, на нас влияли его тексты. Его изумительная, какая-то вдохновенная точность и, я не люблю этого слова в применении к поэзии, но у него была совершенно самобытная техника. Этому нельзя научиться, но вслед за этим можно идти.
— Не могли бы вы привести наиболее запомнившиеся вам, тронувшие вас стихи Семена Липкина…
— Больше всего у меня в памяти живут и меня тревожат такие вот строчки:
И еще вот это стихотворение, «Зола», написанное в 1967 г. Оно, несомненно, войдет в самые отборные хрестоматии, антологии XX в., удивительное по своему трагизму, но и все равно — жизнеприятию.
— Семен Израилевич Липкин, русский поэт, был евреем по национальности, и тема Холокоста его очень волновала.
— Он был русский поэт, он любил всей душой, всей своей сущностью Россию. Он вообще был украшением русской культуры. Но никогда, ни на секунду не забывал, что он еврей. Он, как мало кто, знал Ветхий Завет и Библию, был человек своеобразной религиозности, и всегда при нем была память погрома. Хочу еще добавить, что умер он, если можно так выразиться, очень счастливой смертью. Это было в понедельник, в последний день марта. Он рано утром вышел погулять из своей переделкинской дачи и просто упал у калитки в снег, споткнулся. И больше не встал.