Эхнатон едва заметно улыбнулся ему:
– Тутмес, я увлекся. Не сердись, если я отнял у тебя время. Мне показалось, что ты ушел, и я был один. Почему ты перестал работать? Я помешал тебе?
– О нет, почтеннейший повелитель! – отвечал скульптор. – Я наблюдал за тобой, когда ты был увлечен и напоминал отрешенного. Я хочу передать не только абсолютное сходство, но и то излучение, которое исходит от тебя, ослепительный фараон.
– Ты начинаешь мне льстить, достославный Тутмес, – произнес владыка, занимая место в плетеном кресле без ручек. – Ослепителен лишь мой отец Атон, сияющий на небе.
– О, фараон, позволь мне возразить, – настаивал скульптор. – Я часто смотрю на людей и заметил, что всякий несет в себе некое скрытое солнце.
– Ты преувеличиваешь.
– Нет, могущественный! Только это светило проявляется по-разному и не для каждого может просиять. Замечал ли ты, мой повелитель, что ночью нет абсолютной темноты? Так нет и людей, не излучающих света. Пусть лучи их слабы и не могут сравниться с солнцем или луной, но они светятся. Это добрые мысли освещают ночь зла и невежества. Чем больше хорошего несет в себе человек, тем светлее он, тем ближе к солнцу. Случается, что сам смертный так сияет, что уподобляется Атону на небе, и другие люди, которым он дарит свой свет, начинают сиять так же ярко, как и тот, кто зажег в них искру добра. Ты ведь замечал, повелитель, что предметы, находящиеся под солнцем, отражают его свет, тогда как располагающиеся в тени кажутся мрачнее безлунной ночи? И я скажу, что для Египта именно ты, могущественный фараон, а не Атон – истинное солнце, дарящее надежду на доброту и справедливость. Кто зажег в тебе такой слепящий свет, мне неизвестно, но ты заражаешь им, заставляя отдавать душевные силы тем, кто в этом нуждается. Множество людей излучают свой маленький внутренний огонек, но как сравнить его с потоками лучистых замыслов и светлых дел, которыми ты наполнил Ахетатон и весь Египет? Наверное, этот свет можно ощутить и на другом конце страны, потому что ты хочешь счастья для своего народа и веришь, что только человек, а не старые боги и не Атон способны на это. Ты возразишь мне, могущественный, но я поясню свои слова. Ведь ты, обращаясь к солнцу, поешь гимн человеку, ибо внутри каждого из нас живет бог, который излучает тот самый свет, который виден опытному глазу. Он – в каждом. Этого бога ты назвал Атоном и поместил на небо, а в действительности он горит в твоем сердце, и этот свет – свет настоящего бога.
Эхнатон выслушал скульптора с тем непроницаемым выражением лица, которое было свойственно ему, когда он не желал показывать, что у него в душе.
Дождавшись окончания пылкой речи Тутмеса, он спокойно сказал:
– Ты человек другой страны и тебе простительны ошибочные взгляды. Быть может, ты угадал и мое представление о людях и богах, но не обольщайся, потому что ты высказал мнение, вступающее в противоречие с новой религией Атона.
– О, мой фараон! – воскликнул Тутмес. – Я не оспаривал учение, я объяснил сущность работы ваятеля, проникновение в человека.
– Да, ты скульптор, достославный Тутмес, – продолжал Эхнатон. – И своим искусством ты сделал то, что не было под силу никому. Ты пытлив и наблюдателен, твое чутье проникает так глубоко, что порой кажется, – ты способен видеть насквозь. Это редкое качество. И ты человек необыкновенный. Но ты считаешь, что Атон находится не на небе, а в сердце каждого смертного, а это не так. Если я объявлю, что бог внутри человека, разве мне поверят, разве не поднимут на смех мои слова? Легче поверить в божество на небе, чем найти хорошее внутри себя и ценить его, и воспитывать, и взращивать то божественное, что дано человеку от рождения. Людям нужно все попробовать на зуб, чтобы убедиться в существовании чего-либо. Но что такое бог и кто видел его? Ведь если единицы получили это право, то остальные должны довольствоваться их рассказами. Вот и придумывают символы, которым возносят молитвы и которых почитают за истинных богов. А ведь в сущности любое чувство неуловимо и можно подвергнуть его сомнению, ибо оно подобно невидимому богу, чье влияние можно не ощущать до того самого момента, когда оно станет слишком очевидным. А солнце видят все, потому-то оно и стало главным божеством, – Эхнатон остановился и взглянул на Тутмеса. – Это для твоей работы уже несущественно.
– Напротив, – возразил скульптор. – Ты открыл мне то, что я неоднократно пытался осмыслить. Значит, мой повелитель, ты веришь в бога внутри людей?