– Зачем верить в очевидное? – спокойно отвечал фараон. – Но это только часть того великого, что мы называем богом. Люди – его составляющие.
– Ты говоришь о необыкновенных вещах! – Тутмес не мог удержаться от восторженного возгласа. – О, фараон! Признайся, что ты – один из посвященных! Ты видел бога?
Эхнатон ответил не сразу:
– Зачем говорить о том, что не вызывает сомнений? Не обязательно видеть бога, вполне достаточно его ощущать и слышать его голос, чувствовать на себе его пронзительный взгляд, скрытый за блеском солнца. Скажи, Тутмес, веришь ли ты в существование звезд? Ведь ты не трогал их руками, не проверял на вкус. Означает ли это, что их нет?
– Они каждую ночь зажигаются на небе, – ответил Тутмес, чуть помедлив.
– А если бы ты находился в помещении, где нет окон и выхода, ты бы продолжал утверждать, что они существуют?
Тутмес засмеялся:
– Конечно, фараон, это ведь очевидная вещь, и никому не придет в голову это оспорить!
– А бог… – Эхнатон задумался. – Боюсь, когда-нибудь найдутся люди, не желающие прислушиваться к своему внутреннему миру, к совести и доброте, к частице великого бога, заключенного в глубине человеческого сердца. Как жаль, что только страх способен надежно удерживать людей от падения в бездну жестокости и лжи. Жрецы знали это и умело использовали несовершенство человека. Но я не хочу угрожать и запугивать, ибо каждый должен думать и выбирать, что ему дороже – звероподобные идолы или сияющий диск солнца.
– О, повелитель! – восхищенно вскричал Тутмес. – Ты рассуждаешь, как великий мудрец! И я вижу, ты имеешь право называться фараоном не только по рождению, но и в силу своего рассудка.
– Как ты посмел, Тутмес? – невозмутимо сказал Эхнатон. – Ты уподобился льстецам-аристократам. Но в твоих словах, – добавил он, подумав. – Нет жала лжи и подобострастия. Ты чрезвычайно искренен и порывист, Тутмес, и высказался крайне необдуманно.
– О фараон, я вновь заметил в твоих глазах тот блеск, который озарен Атоном, и я хочу запечатлеть его в скульптуре, – поспешно проговорил ваятель.
– Что же мешает тебе., почтеннейший?
– Мне необходима твоя помощь, повелитель.
– Я должен помогать тебе? Чем же? – Эхнатон был удивлен.
– Расскажи мне, повелитель, о том, что волнует твое сердце, что заставляет размышлять и отнимает сон. А я в это время буду работать. Не остановит ли мой стук течения твоих мыслей?
– Отчего же? Но все не так просто, – Эхнатон покачал головой.
– Если я зашел слишком далеко, я прошу меня простить, – начал Тутмес, но фараон жестом пресек его дальнейшие излияния, резко встал и подошел к столу.
Там он выбрал папирус и вернулся с ним на прежнее место напротив скульптора.
– Ты просил говорить о том, что меня волнует? Вот то, о чем я хочу побеседовать с тобой. Ты можешь работать, мне это не будет мешать.
Тутмес послушно взял инструменты и приготовился слушать.
Сначала фараон о чем-то думал, потом неторопливо начал:
– Скажи мне, Тутмес, что самое долговечное в мире? Что преодолевает время и способно передать память об ушедших?
– Возможно, искусство, – робко предположил ваятель. – Камень, к которому прикасалась рука мастера, живет вечно.
– Искусство? – повторил фараон, а затем добавил. – И здесь ты прав. Но существует нечто, называемое мудростью древних, и именно оно, заключенное в этих папирусах, хранит для грядущих память о прошлом.
Он развернул свиток и принялся читать древние иероглифы, нарисованные за несколько столетий до его рождения, и по мере углубления в чтение лицо Эхнатон начинало озаряться тем внутренним свечением, которое так стремился уловить и передать Тутмес. Скульптор принялся работать, стараясь издавать меньше шума, но, казалось, даже гром не был способен оторвать Эхнатона от мысли, заключенной в папирусе и жгущей огнем разум фараона.
– «Они не воздвигали пирамид
Из меди и не строили надгробий.
Имен их память камня не хранит,
Детей у жен их не было в утробе, – читал он. -
Но есть от них писание – наследство,
Оставленное ими в поученьях:
Бессмертное божественное средство,
Свет мудрости в древнейших изреченьях.
Дома и двери созданные пали,
Жрецы заупокойных служб исчезли,
Покрыты грязью памятники стали,
Забытые гробницы рты разверзли.
Но имена их помнят книги эти,
Написанные ими, пока жили,
И знать, кто написал их, будут дети
И согнутые жизнью старожилы.
Угаснет человек, истлеет тело,
Все близкие сойдут с лица земного,
Но вечное писанье не истлело,
Заставив об ушедших вспомнить снова –
Устами тех, кто передаст его в уста другие.