Алена была равнодушна ко всему: к незамысловатому своему житью, к неприятной фамилии, институту и гитаре Камаля. Ко мне она относилась настороженно-пугливо, не игнорируя, но и не доверяя. Но продлилось это до той поры, пока где-то в сыром и гулком переходе на проспекте Мира ее не ухватила за рукав какая-то тетка и не предложила стать манекенщицей у какого-то отдаленно-узнаваемого Славы Зайцева. Сначала Алена буркнула тетке что-то грубое, приняв все это за дурацкую шутку, но та не отставала и просила «прийти попробоваться». Слово «манекенщица» представилось Алене оскорбительным, и она пригрозила настырной тетке пожаловаться в милицию. Тетка упоминания милиции не испугалась и кое-как втолковала Алене, что ей предлагают идти не в проститутки, а в сравнительно молодую для Советского Союза профессию.
Круглому энергичному крепышу со смешным именем Слава Зайцев Алена понравилась, и институт стал ей после этого еще более неинтересен. Вслед за этим наши отношения тоже изменилось. Однажды она подошла ко мне, когда никого не было поблизости, и доверительно спросила:
– Слушай, как я тебе? Ничего?..
Я осторожно кивнул, что, мол, да, в самом деле, ничего. Ее глаза вспыхнули:
– Правда?!
– Очень даже ничего, – уже тверже заключил я.
После этого она смотрела на меня уже совсем другими глазами, и отправлялась к своему Зайцеву постигать премудрости нового и необычного дела, временами забывая о зачетах в Лумумбе.
Справа и дальше по коридору обитали мать с сыном – пьянчуги Корытовы, Гришка-Бульдозер и Дуся-Луноход. Гришка работал на каком-то заводе, принося оттуда тяжелый запах промасленного железа и сивушный выхлоп. Изредка он останавливался возле меня и, выглядывая из-под бровей, сипло бубнил:
– Архипов-то, кот, в р-р-р… с-с-с… и-эх его… А?
Он буравил меня черными мутными глазами (я благоразумно молчал), гнусно выдыхал:
– Зажилил, гад… – и громыхал по коридору к себе, унося неразборчивое ругательство. Я был уверен, что, разговаривая со мной, он каждый раз видел кого-то другого.
Дуся целыми днями где-то шлялась и если забредала домой, то непременно начинала греметь всем, до чего дотрагивалась. Особенно невыносимым это становилось, когда она перебиралась в кухню. Повторяя подвиг булгаковской Аннушки, она разливала всюду масло, била посуду и скрежетала своими кастрюлями с отколотой эмалью. Делала она это не нарочно, а по причине какой-то врожденной неспособности что-либо сделать аккуратно. Рекордом, не превзойденным ею самой, была уроненная в кастрюлю с супом Жельзона связка подшипников, которую Гришка притащил зачем-то с работы, и эхо того жуткого скандала, казалось, еще металось в большом корыте, с незапамятных времен висевшем над мойкой и неизвестно кому принадлежавшему.
Мутный взгляд Дусиных пьяных глаз равнодушно, словно кусок мыла, уроненный на раскаленную сковороду, скользил по мне, равно как и по всем остальным обитателям коммуналки, сопровождаемый ее вечным бормотанием:
– К Витьке, к Витьке зайтить… к Витьке… Коська должо́н двугривенный… сдать… сдать посуду-то…
Вдвоем Корытовы никогда не пили, потому что начинали драться, как только чувствовали обман во время священного ритуала наполнения стаканов. У их собутыльников это получалось, очевидно, гораздо лучше. Но многократно предпринимаемые ими вялые попытки провести в свою нечеловеческую комнату этих самых собутыльников пресекались еженедельно всеми остальными жильцами. Даже спавший помногу часов у себя Жельзон, когда никого больше в квартире не оказывалось, просыпался и принимался яростно, по-вахтерски, «не пущать» инородную пьянь, будто сквозь сон угадывал это нашествие. И это было то немногое, за что все обитатели квартиры были благодарны ядовитому старику Жельзону.
Единственным, кто при вынужденном общении с Корытовыми терял всяческое самообладание и все профессиональные навыки, был актер Бабищев. Доведенный до исступления очередной невинной и омерзительной глупостью криворукой Дуси, он орал, топал ногами и грозился непременно «поджечь проклятую дверь». Дерзкое и странное на первый взгляд заявление имело под собой все основания: никогда не запираемая дверь в комнату Корытовых и в самом деле была отвратительна – облупившаяся и захватанная жирными руками, причем не только у ручки, но и во многих остальных местах (так как ручкой пользовались редко). Снизу же замечательная дверь была заляпана брызгами уроненных кастрюль со щами и чем-то еще.