Вторым моим учителем был Михаил Николаевич Фомин. Ты его и сам отлично знаешь. Сколько у него лет в группе проработал? Года два?
— Побольше. Около трех.
— Ну а я с Фоминым, считай, одиннадцать лет вместе трудился. И все время удивлялся его находчивости и умению, как теперь говорят, устанавливать психологические контакты. Фомин всегда поражал меня своей тактичностью. Сколько я его помню, не было случая, чтобы он кого-то унизил или даже поставил в ложное положение. По-моему, его за это и преступники уважали. Они с Кихтенко всех иркутских уголовников, как говорится, в руках держали. И те знали: если к Фомину попадешься, считай, что наказание в суде обеспечено. Но если у кого-то возникла необходимость посоветоваться, поговорить, как дальше ему жить, шли к Фомину, и он выслушивал, помогал. Михаил Николаевич вечно о ком-то заботился: одного устраивал на работу, другого мирил с родственниками, третьему хлопотал место в общежитии. В Иркутске, кажется, не было ни одной улицы, где бы не знали Фомина. Отправишься, бывало, с ним куда-то по делу, так пройти невозможно: то с одним остановится и поговорит, то с другим. Я ему говорю: «С тобой, Михаил Николаевич, нельзя в город выйти», а он мне в ответ: «Ты еще молодой, неопытный. В уголовном розыске дедукция с индукцией гроша ломаного не стоят без свежей информации. А информацию-то мы у народа получаем. Поэтому в первую очередь обязаны оказывать внимание людям. Вот я иду, меня остановил человек и что-то хочет спросить. Я ему буркну в ответ, что нам с Поповым некогда, и все. Другой раз он ко мне не обратится».
Однажды отправились мы с Фоминым днем пообедать в столовую. Вдруг Михаил Николаевич стал присматриваться к одному мужчине. Одежда на нем новая, приличная, но явно не по плечу. Фомин говорит: «Давай-ка его проверим». Подошли, попросили документы, их не оказалось. Фомин тогда говорит: «Ты, Иван Иванович, иди обедай, а я вернусь, поговорю с этим человеком». Часа через два пришел я в управление, заглянул в кабинет к Фомину, вижу, сидит с этим задержанным, беседует, а мне моргает, мол, не мешай. Ушел я к себе, занялся делами. Через некоторое время выходит довольный Фомин. Рассказал ему этот доставленный, что бежал из колонии и в Иркутск только что приехал. Судили его за нанесение телесных повреждений. Приревновал он одного к своей симпатии, а потом не выдержал без нее в колонии и сбежал. Я попросил подготовить запрос и отправить телеграмму. Через час или два я снова заглянул к Фомину. Он составлял какой-то документ. Спрашиваю, где же бежавший? А Фомин совершенно невозмутимо сообщает, что тот с прошлого дня ничего не ел, и он, Фомин, дал ему денег на обед и отпустил. Я (тогда был уже заместителем начальника уголовного розыска) не выдержал и стал отчитывать своего учителя за незаконные действия, доказывая, что бежавший совершит в Иркутске преступление и уедет дальше. Фомин удивленно посмотрел на меня и с полной уверенностью заявил, что никуда этот бежавший не уедет. Пообедает и придет. Он дал честное слово. Михаил Николаевич верит ему, так как тот все рассказал о своих несчастьях. Часа через два мне позвонил ответственный дежурный по управлению и спросил, не знаю ли я, где Фомин, а то его один человек разыскивает и очень нервничает. Оказалось, что Фомина требовал тот самый беглец.
Расскажу тебе об одном деле, которое я провел самостоятельно. Тогда работники уголовного розыска сами следствие вели. На окраине Иркутска начались грабежи. У колхозников отбирали продукты, одежду. Мы вместе с Шиверским, Кихтенко, Фоминым поймали этих преступников. Я хорошо помню, задержали мы их в тот день, когда по радио сообщили, что освободили от фашистов Киев. Мне приказали провести расследование в самый сжатый срок. За месяц я закончил дело, которое оказалось из семи томов, в каждом по триста страниц. По процессуальному закону всем обвиняемым я был обязан объявить об окончании расследования, познакомить с материалами дела и выслушать их ходатайства и заявления. Каждого в отдельности знакомить с делом было очень долго, и я решил поступить иначе. Утром ко мне в кабинет доставили всех привлеченных по делу — двадцать четыре человека. Я заранее выписал в тюрьме на них дневной паек, на своем складе получил махорку и начал читать им материалы дела. Днем дежурный принес два чайника, и здесь же, в кабинете, мои подследственные пообедали всухомятку. К вечеру у меня осталась еще добрая треть документов. Решили все сообща дочитать их до конца. На ужин в нашей столовой начальство помогло мне добыть два ведра винегрета, и я снова, уже за счет уголовного розыска, накормил их. Едва принялись за последний том, как отключили электричество. Сижу с двадцатью четырьмя преступниками, что называется, один на один, ни живой ни мертвый. За себя не боюсь. Боюсь за дело. Начнут его в темноте рвать, потом и не соберешь. Но то ли ужин и махорка благотворно подействовали, то ли сработали уроки Фомина и Кихтенко, которые учили относиться к преступникам с доверием, гуманно, никто из обвиняемых и не пошевелился. Конечно, я мог позвать конвой, мог вызвать сослуживцев, но тогда все эти люди сочли бы меня трусом и уж, конечно, пропала бы у них вера во все то, что я им говорил во время следствия. Вскоре в клубе состоялся показательный суд над всей группой. Семерым дали высшую меру наказания — расстрел. Однако они написали Михаилу Ивановичу Калинину письмо, и их помиловали, разрешив всем отправиться на фронт.