— К родителям? — как ни в чем не бывало спросил Денис, открывая перед сестрой дверь и одновременно забрасывая на заднее сиденье сумку.
— Отвези меня домой, — она щурилась на солнце, но садиться не спешила.
— Ксюш…
— Не канючь.
— Я не канючу… — Денис упрямо нахмурился. У Басаргиных упрямство было основной отличительной чертой. И в бой они бросались без раздумий: — Ну правда — мама ждет… Отец соскучился… Они бы тебя вмиг на ноги поставили… ну там откормили, в порядок привели, а?
— Я в порядке, — так же упрямо ответила сестра. — А родителям я позвоню.
— Ксюш, ну нельзя тебе одной. Не сейчас. Потом.
Она шумно втянула воздух, отчего тонкие ноздри дрогнули, и сказала на выдохе:
— Если тебе трудно, я могу вызвать такси.
— Перестань, — поморщился Денис. — И садись. Отвезу.
Ксения усмехнулась, спрятала глаза за темными очками и села в машину.
Они петляли отчаянно долго — в границах одной уходящей вечности. Потоки машин, обозначавших эти границы, лились впереди и сзади. Как реки, как время. Впрочем, все теперь отмеривалось временем уходящим. Совсем иначе, чем в больнице — в бесконечном ожидании.
Подъезд высотки с высоким крыльцом. Цветущие розовые каштаны. Баба Шура — бессменный постовой на скамейке, интересующийся жизнью всех жильцов дома, как постоянных, так и часто меняющихся. Она была даже тогда, когда еще никого не было. И будет всегда.
— Ох, Ксюшенька, как вы? — заскрипел ее голос на весь двор.
— И вам не хворать, — отозвалась Басаргина и зашла в подъезд.
Денис топал за ней, легко волоча сумку до самого лифта. Всю дорогу помалкивал, даже радио не включал. Теперь, в лифте, включился сам:
— Давай хоть еды тебе от родителей привезу. Мать готовилась. Или еще чего надо.
— Привези, — согласилась сестра. — Только завтра. И не переживай, ничего со мной не случится.
— Их к тебе пока не пускать?
— Запрешь?
— Надо будет — запру… — мягко ответил Денис. Лифт негромко дзенькнул, сообщая о прибытии на нужный этаж. — Мама белугой ревет… может, если б вы вместе… легче бы?
— Я же сказала — позвоню. В выходные сама приеду.
— Как знаешь.
Они выбрались из лифта и прошли коридором — теперь уже узким, с маленькими окошками, в которые едва попадало солнце — до ее двери. После яркого и теплого — будто в склеп.
— Ты точно в порядке? — не выдержал снова Дэн, пока она возилась с ключами.
Ксения открыла дверь, включила в прихожей свет. Глянула на пол — мама приходила. Потому что она отчетливо помнила кровавое пятно, расползавшееся по ламинату, пока ждала скорую. Теперь его не было, теперь ничего больше не было.
А она сама, спустя неделю, была в порядке.
— Точно, — подтвердила Басаргина и скинула обувь. — Кофе будешь?
— Не, я домой. Я не спавши.
— И прекрасно, — попрощалась сестра.
Денис бросил сумку в углу. И так же невзрачно бросил свое «звони!». А потом вышел из квартиры, оставив ее одну.
В ее реальности, где она не слышала, как ушел брат, как щелкнул дверной замок, как тишина захватывала еще так недавно полную звуков квартиру. Ксения медленно двигалась по комнате, разглядывая вещи и предметы, будто никогда раньше их не видела. И ни к чему не прикасалась, как если бы все вокруг было чужое. Впрочем, в некотором смысле так оно и было. Все теперь было чужим.
В одно мгновение движения ее изменились, стали резкими и осмысленными. Басаргина открыла балконную дверь, распахнула настежь окно, принуждая застывший запах смешаться со свежим воздухом, достала из кладовки сумку, в которую принялась складывать мужские вещи, попадавшиеся под руку. Туда же отправила и несколько фотографий, стоявших на комоде, но, прежде чем отправить сумку обратно, вынула их и сложила в нижний ящик стола.
И до самой темноты Ксения сидела рядом на полу, как пес, охраняющий сокровища. Звонила родителям, выясняла график смен, записывалась на медосмотр и к психологу. Но ни на минуту не отходила от места, в котором заперла то, что должно было быть будущим, оказавшимся равным нескольким снимкам в симпатичных рамках.
— Илон, не шали, — лениво протянул Парамонов, не открывая глаз в самом расслабленном положении на старом, видавшем всякое диване и чувствуя, как легкими, будто прикосновение тополиных пушинок к лицу, поцелуями девичьи губы исследуют его шею, подбородок, щеку.
— А если я хочу пошалить? — шепнули в ухо.
— Ты ж не Карлсон.
— Как знаешь, — отстранилась Илона. — Тогда «рота, подъем!», у нас вызов.