Уже к вечеру с боевым духом, вдохновенно поднятым среди дня Илонкой, начались проблемы. Впрочем, Парамонов отдавал себе отчёт в собственной нестабильности. Бывали минуты, когда его распирало изнутри от черноты, и как с ней бороться — он не представлял. Чернота всегда являлась незваной, без приглашения, и забирала его всего. От людей и от жизни. Но это не влияло на дни, проводимые в машине скорой помощи. Он не пускал, как ни скреблось, норовя выбраться. Черноте, его персональной черноте, среди людей не место.
Потом начиналось сначала. Залпом, взрывом, ярким солнцем, пробивавшимся сквозь занавески в диспетчерской на станции. И уверенностью, что он найдет силы расставить все по местам. Не столь многое, как хотелось бы, бывает на местах.
Иногда случаются ненужные встречи. Ненужные улыбки. И ненужные звонки из прошлого. Вечером того же дня случился такой звонок. Тимур звонил. Из Института. И не просто же позвать на пиво. Деловито и не без повода.
— Слушаю, — рявкнул в трубку Парамонов.
— Привет, — раздался в ответ веселый голос. — Ты как?
— Не дождетесь! — не менее весело ответил Глеб. — Ты?
— Да вот решил воспользоваться опцией «Звонок другу».
— Тебе за это дадут миллион?
— Не дадут, — Тимур завис на мгновение и продолжил: — У меня тут пациентка… Глеб, ее двое суток как от аппарата отключили. Сегодня боли в конечностях сильные начались.
— До этого нормально было, не жаловалась?
— Нет.
— Давай по порядку, Тим… Операция как прошла? Анестезию перенесла легко? Как показатели менялись?
— Внутричерепное поднялось. Ввели тиопентал.
— Почки? Сахар? Астма? Обследование какие-то патологии выявило, ну, кроме твоих профильных?
— Я тебе не интерн, чтобы так облажаться, — буркнул Тимур.
— Конечности? — Парамонов сощурился, пытаясь пробиться через толщу жужжащих в голове мыслей — фиг найдешь ту самую, за которую зацепишься. — Чепуха какая-то… Боль как ощущает — кости, мышцы?
— Двигает с трудом. Мышечное, уверен.
— Прикольно! — поскреб пальцем лоб. — На непереносимость не похоже… Ни галлюцинаций, ничего такого, Тим?
— Жаловалась на боли в животе, похожие на менструальные.
— Бедолага, тридцать три несчастья сразу, — боли в животе? Что-то неясное мелькнуло в сознании, прежде чем он успел понять — есть! Вот оно! — Не интерн, говоришь? Вчера живот, сегодня боли… завтра паралич дыхательной мускулатуры — и все. Тим, ты тиопенталом приступ угадай чего вызвал.
Тот надолго замолчал в попытке то ли угадать, то ли найти нужную информацию среди собственных знаний и случаев из практики. Потом угрюмо сказал:
— Она не жаловалась. И признаков никаких не было.
— Штука коварная, Тим… — Парамонов, почувствуй себя доктором Хаусом. — Сам понимаешь, нельзя гарантировать, что в родне генетического носителя не было, и в ней оно не спало. Так что давайте там, анализы, все дела… откачивайте.
— Понял. Спасибо, Глеб.
— Тим, а баба-то красивая?
— Если ты перешел на габаритных дам очень среднего возраста, то да, — усмехнулся Тимур.
Полоснуло. Слегка. Не смертельно.
— Если я сменил работу, это не значит, что вкусы тоже изменились, — нарочито весело выдал Парамонов.
— А я не про работу, а про секс, — в тон ему сказал Тимур.
— А про секс гусары молчат. Что там в Институте? Власть не сменилась?
— Ну и зря. Это интереснее, чем про власть. У нас несколько новых сестричек. Если ты точно вкусы не сменил.
— У меня тут тоже этого добра валом. Ладно, иди откачивай свою габаритную красавицу, пока она копыта не отбросила, а то последуешь за мной. А я домой. Упахался.
— Нескучно отдохнуть, — брякнул Тимур и отключился.
Парамонов убрал трубку от уха и несколько мгновений глядел на гаснущий экран. Полоснуло. Слегка. Не смертельно. Но яд уже потек по открытым сосудам. Чувствовал, как обжигает. Вполсилы жить, жить полумерами, жить — почти не жить. Даже когда просвета в днях не видел от усталости, даже когда приспосабливался, даже когда в бесконечной сумбурности дней приходило успокоение, и на свет являли себя мысли о том, что завтра он непременно что-нибудь изменит. Силы найдет, они же есть еще где-то внутри, не всего тогда пришибло, что-то осталось. Но каждый раз, всегда, обязательно накрывало взрывом из прошлого. Нежданно брошенным словом, звонком, воспоминанием. Накатывало, сбивало, волокло за собой.
Нет ничего больнее и отчаяннее, чем не принимать себя. А он собой не был. Полтора года почти он не был собой. Проживал чужую жизнь. Катился, катился, катился — будто бы думал, где это чертово дно. От него хоть попробовать оттолкнуться можно. Чтобы начать движение вверх.