убедиться, как пострадала грозная машина: вмятины на броне, башня в глубоких
царапинах, в черной копоти.
Водитель выглянул из люка: «Мы прибыли». — «Веди!» — резко ответил капитан.
Звучно чавкая грязью и сверкая гусеничными траками, танк въехал на мост. Но едва
машина навалилась на настил, мост зашатался. Водитель резко затормозил. Гусеницы
закрутились на месте, перемалывая в труху старые доски.
Подскочила санитарная машина с красным крестом на бортах. В старом,
видавшем виды плаще, из-под которого выглядывал белый халат в бурых пятнах,
вышел из кабины врач. Сутулясь, подошел к капитану:
— Вы, очевидно, здесь старший? Мои машины на подходе. Госпиталь эвакуирую.
Едва спаслись. Налетели, как коршуны. Неужели к ним в руки опять? Очень прошу,
товарищ капитан, умоляю, пропустите!
— Дьяченко! Давай задний ход!
Тяжелая машина пятилась к нашему взгорью.
— Боезапас иссяк, горючее на исходе, — шагая по кромке берега, словно сам с
собою рассуждал капитан. — Башня, как у непутевого гуляки, — набекрень! Не танк, а
куча железа! Эх...
Он выругался, потом крикнул:
— За мной держи!
Танк попятился на берег, под кручей которого густым малиновым блеском
отсвечивала вода. Мотор вдруг взревел, машина дрогнула, рванулась вперед. Уже на
ходу водитель выбрался из люка и прыгнул на землю. А танк, грузно заваливаясь набок,
обрушил огромную земляную глыбу и вместе с ней тяжело ухнул в пучину. Высокий
фонтан искрящихся брызг долго оседал перед глазами.
Танкисты, сняв шлемы, стояли неподвижно, глядя, как внизу шипела и пенилась
вода. Капитан глухо вымолвил:
— Не обижайся и прощай, наш друг. Ты свое сделал, а нам еще воевать!
У моста стоял, виновато мигая глазами, врач. Он пропускал [53] свои машины с
ранеными. Протянул руку подошедшему капитану:
— Спасибо, герой. Узнал, что побитый на поле враг — ваших рук дело. И за это, и
за добрую душу спасибо!
Нахлобучив шлем на лоб, чтобы плотнее держалась повязка, капитан молча
шагнул на мост. Старшина поспешил за своим командиром.
2
Весь день сильными артналетами противник периодически беспокоил наши
боевые порядки. Не обошлось без потерь. У соседей, во второй батарее лейтенанта
Тараненко, тяжело ранило трех бойцов. Повинны были в том прежде всего они сами.
Поленились, а командиры не заставили глубже зарыться в землю. И вот их,
окровавленных, перевязанных, срочно отправили в тыл. Это для всех — наглядный
урок.
Под вечер к нам прибыл начальник разведки полка. Когда в нашем блиндаже
собрались командиры, он начал исподволь свой разговор. Дескать, каково
предназначение корпусной артиллерии? Да-да, контрбатарейная стрельба! Ну, а если
полк пока не располагает материальной частью? Точно, надо полагаться на гранаты —
карманную артиллерию. К ним немалое подкрепление — бутылки с горючей смесью.
Кто-то из командиров, не выдержав такой тянучки, спросил: «Нельзя ли
конкретнее, товарищ майор?» — «Конечно, можно, если вижу таких боевых и,
следовательно, нетерпеливых!» Он сообщил, что готовится поиск в тыл врага. Пойдут
три группы в разные места, но примерно на одинаковое расстояние. Должен получиться
своеобразный огневой налет. Одна из групп уничтожает артиллерийскую батарею, что
беспокоит нас своим огнем (ее засекли наши звукометристы). Другие цели — на
рокадной дороге, по которой замечено большое движение.
Майор показал на карте расположение батареи фашистов. Находилась она как раз
возле хутора, где накануне нас угощали яблоками. Мы с Погожиным переглянулись, и
он заявил майору: «Этот объект нам доверьте!»
Прежде чем разойтись, сверили часы. [54]
...Уже третий час наши плащ-палатки легко скользили по росной траве. Ночь хоть
в глаза коли — ничего не видно. Лишь впереди грохочет и полыхают зарницы, на
мгновение освещая окрестности. Одной из вспышек из темноты выхватило церковь.
— Вот откуда фашисты корректируют свои артналеты, — шепнул Козлихин. —
Только как пальнуть по божьей обители?
— Тс-с! — отвечаю ему. — Сворачивай вправо. До хутора шагов триста.
Знакомые старики встретили нас радушно. Хозяйка перекрестилась, глядя на
образок. Старик в ответ на наше предложение согласился, не задумываясь: «Проведу. А
як же? Знаю, де ти гарматы. Сам солдат!» Пока он надевал постолы, я поинтересовался:
как, мол, фашисты ведут себя? Тот выговорил зло и отчужденно: «Враг он и есть враг!»
— Ты, стара, ось що, — он обратился к жене. — Хату замкни, и на сеновал. Шоб
нияких подозрений. Я скоро...
По дороге к селу наш проводник сипящим шепотом рассказывал, как фашисты,
расположившись утром на постой, согнали со всей округи девушек и молодых женщин
к школе, где якобы надо было убрать, вымыть полы. И Маринка, их внучка, оказалась
там. Фашисты учинили над всеми гнусное насилие. Гоготали, мерзавцы, на все село. А
потом вышвырнули свои жертвы из школы голыми, в чем мать родила. С тех пор никого
из несчастных не видно. Разбежались, кто куда, и в родные дома не показываются. И
они не знают, что стало с внучкой.
— Ось школу б, хлопцы, поджечь, спалить их, поганых! — горячо шепнул старик.
— Перепились, зверюги, после своих забав, сплят небось вповалку.
Это не входило в наши планы, но Пожогин толкнул меня в бок: «Может, уважим
старика?» Козлихин запротестовал: «Ведь школа, товарищи командиры!» Проводник
проворчал: «Хто в ту школу тепер пийде? Наши вернутся, нову сбудуем!»
Договорились так. На батарею со своей группой и вместе с проводником пойдет
Василий. Мы с Козлихиным и другими бойцами займемся школой.
В ту ночь на нашем участке загремели гулкие взрывы, взметнулись в черное
летнее небо жаркие костры. Долгое протяжное эхо будоражило окрестности.
Вернулись перед рассветом, уставшие и довольные. [55]
Одной из разведывательных групп удалось пленить немецкого фельдфебеля, что
было у нас в новинку и перед чем как-то вдруг померкли наши боевые успехи.
Наш оборонительный рубеж занимали части 195-й стрелковой дивизии. Нас
отводили во второй эшелон.
Нам долго не спалось. Мы с Пожогиным прилегли на пригорке, откуда виделось
широкое приволье, далеко раскинувшееся по речной пойме. Внизу затаилось местечко,
вдали на посветлевшем горизонте темной грядой проступал лес.
— Красотища какая! — промолвил Василий и вздохнул: — Очень похоже на
Поплевино, мое родное село. Наша речка Ранова, конечно, поменьше, чем Стырь. Луга,
заводи... И ребятни вокруг — не перечесть! Я еще в детстве пристрастился к рыбалке.
Сидишь, бывало, с удочкой на зорьке. Тишина, благодать! Лишь иногда за спиной
прогромыхает поезд из Рязани в наш Ряжск. Гляжу сейчас и думаю: доведется ли
побывать в отчем краю? Шел давеча на фашистскую батарею, — продолжал он, — и,
признаться, вдруг робость почувствовал. Глухая ночь, неизвестность... Дед-проводник,
видно, заметил, подбадривает: не бойся, сынок. И вот они, фашисты, у костра. Взялись
за руки и воют песню. Пьяные, наглые, морды красные... Ах, думаю, гады этакие! На
чужой земле как хозяева? Мы крадемся, а они? Наших девчонок бесчестить?!
Остервенение нахлынуло. «Круши, — кричу, — ребята, их гранатами!» За пять минут
управились. Огонь под самое небо, и мертвяки вокруг! Дал команду на отход.
Вот ведь каким стал он, мой Василий! Мне почему-то вспомнился наш первый
день в училище. Загорелый, крепкий, застенчиво стоял в сторонке, у окна.
Чувствовалось, он часто бывал в зное полей. Рыжеватые волосы его словно опалены
солнцем. При всей своей стеснительности Пожогин оказался общительным, какими
обычно бывают люди со щедрой и доброй натурой. Василия полюбили товарищи.