Пирятина меткими выстрелами своих пушек подобьет четыре фашистских танка. Но их
там окажется слишком много, и один из них разобьет последнее орудие, из которого до
самого своего конца вел огонь лейтенант Сотенский.
В те тяжкие дни отец и сын будут совсем рядом, но не увидят друг друга.
Генералу не суждено было узнать о последнем бое сына. Тяжело изувеченный
вражеским снарядом, генерал Сотенский попадет в плен к фашистам и сполна изопьет
горькую чашу своих мучений в аду гитлеровских концлагерей. Утром 21 апреля 1945
года в тюрьме крепости Вюльцбурга, где он нашел свое последнее пристанище и куда
уже доходили победные залпы наступающей родной армии, начнется эвакуация
измученных узников. У Владимира Николаевича не останется сил, чтобы подняться и
встать. Но он все же доползет до выхода из каземата. И тут эсэсовцы обрушат тяжелые
камни на истощенное тело советского генерала...
А сейчас, в июле, генерал Сотенский советовал и требовал, внимательно
наставлял и строго спрашивал. Он сам напомнил о нашем недавнем поединке с
вражескими танками: «Беречь тяжелые артсистемы, разумеется, нужно, как око свое.
Но танкобоязнь — это пока наше зло. Если эти храбрецы, не пятясь, вышли на смелый
бой и побили врага в броне, им одно имя: герои!»
И когда генерал отбыл из полка, нам пришлось немало потрудиться, чтобы
перестроить систему разведки и связи, сделать более совершенным управление огнем,
улучшить маскировку и комендантскую службу.
2
19 июля войска 5-й армии атаковали станцию Турчинка с задачей развить
наступление на Житомир и таким образом ослабить натиск врага на Киев.
Однако мы встретили ожесточенное сопротивление оккупантов. У Турчинки, по
реке Ирше, фашисты основательно укрепились, подвели сюда четыре танковых и
моторизованных корпуса. Упорные атаки наших стрелковых соединений,
поддержанные артиллерийским огнем, не дали ожидаемых результатов. Враг перешел в
контрнаступление по всей полосе 5-й армии. С тяжелыми боями [86] наши части
отходили в глубь укрепрайона, к железной дороге Коростень — Киев.
Около села Белка после одной из атак пьяных гитлеровцев на переднем крае вдруг
установилась напряженная тишина. Мы с Козлихиным и небольшой группой бойцов
расположились на лесной опушке, озадаченные этой тишиной.
— Что-то нынче фашисты рано начали передышку, — удивлялся старший
сержант.
Оговорюсь, что в то время гитлеровцы воевали по своеобразному распорядку: в
обеденное время, а тем более по ночам, бывало, даже выстрелов не слышалось с их
стороны. Они «отдыхали».
— Может, у них праздник какой? — вопросительно взглянул на нас разведчик
Донец.
День уже клонился к вечеру, когда нас вдруг оглушил визг мин. Они рвались
неподалеку, в расположении наших стрелковых подразделений.
Вслед за минометным обстрелом передний край заволокло дымовой завесой. Это
насторожило нас. Вскоре справа и несколько позади нас разразилась пулеметная и
автоматная трескотня. Что происходило, было непонятно. В лесу не сразу разберешься.
Позвонили на батарею, узнали: идет сильный бой у огневиков второго дивизиона.
Значит, демонстративным маневром противник отвлек наше внимание и по лесным
тропам проник в глубь обороны. Но сколько там их, лазутчиков? Судя по стрельбе, бой
разгорелся не на шутку.
Звоню в дивизион, спрашиваю: что предпринимать, каково общее положение?
Бабенко сдержанно отвечает: «Будь начеку! Ожидайте атак на своем участке».
Только положил трубку — звонок с огневой позиции. Политрук Ерусланов сказал
с тревогой: «Немедленно сюда — приказ с большого верха!» — «Кому, зачем?» —
пытаюсь выяснить. Но связь бездействовала. Значит, случилось что-то неожиданное.
Оставляю на пункте Козлихина, Еременко. Придерживаясь телефонной линии, вместе с
Донцом спешим, продираясь через густой кустарник. Оружие наготове. Бой ближе и
ближе. Взлаяла собака. Ориентируюсь по карте: да, точно, мы близ Пугачевки. Тут
совсем рядом и район наших огневых позиций.
И вот открылась широкая поляна. У перекрестка дорог в дымке наступающих
сумерек замаячили люди. Среди [87] них — генерал, командир корпуса, которому,
жестикулируя, что-то говорит наш полковник, знакомые бойцы и командиры и, конечно,
Пожогин, Нетреба, Побережный.
У дороги, под прикрытием густых деревьев, отсвечивают сталью два броневичка.
Вдали, у самого края длинной поляны, мелькают огни. Там — захваченные
фашистскими автоматчиками пушки, тракторы, прицепы с боеприпасами и
снаряжением. Их жжет противник у нас на глазах. Обидно! Кто допустил такое? Как это
произошло? Что предпринять, чтобы отбить технику во что бы то ни стало и как можно
скорей?
Вижу старшего лейтенанта Бабенко. Вид у нашего начальника штаба откровенно
воинственный: каска сдвинута набекрень, карабин в смуглых руках, на поясном ремне
— гранаты-лимонки. Ворот его гимнастерки вверху расстегнут на две пуговицы, хотя
вечереет и, кажется, совсем нежарко. Увидел нас, подмигнул: «Что, хлопцы, на горячее
дельце?»
Оглядываюсь на резкий разговор и вижу, как начальник артиллерии корпуса
Кушнир распекает нашего капитана Бухвалова. Тот стоит навытяжку.
— Это поручается вам. Ни минуты не медлите! Слышите?
— Докладываю, товарищ полковник, что...
— О чем докладывать? «Свое — мое» отстаивать? Знаю вас, капитан! Пойдете в
резерв, а вообще — на тыловую службу! — Кушнир резко вскинул голову и окликнул:
— Старший лейтенант Бабенко! Командуйте дивизионом! Или выручите пушки, или
голова с плеч. Слышите?
— Голова, мабуть, нам ще потрибна, — переходя на украинский, бормочет
Бабенко и, поправив каску, четко берет под козырек:—Есть, товарищ полковник,
постараемся!
Взглянув мельком на Бухвалова, я увидел, как тот платком вытирает потную
лысину. Вид у него растерянный. Как-то жалко стало капитана.
Рядом со мной нежданно очутился Пожогин. Он сообщил, что на позициях
остался политрук Ерусланов, а взвод огневиков Пожогин привел с собой.
Нас заметил Бабенко, подозвал к себе:
— После, хлопцы, будете свои родные места вспоминать. Собирайте людей в
ударную группу! [88]
Заметно стемнело. От близких болот потянуло сыростью. Зябко становилось нам,
одетым в легкую летнюю форму. Вижу, как по краям поляны торопятся группы охвата.
Одну из них повел Павка Побережный. С ним в спешке даже поговорить не пришлось.
— Что ж, погреемся! — угрожающе говорит Василий Пожогин, тыча карабином в
сторону гитлеровцев.
Командир корпуса нам на подмогу направил броневики. Мы рассыпаемся в цепь.
Бронемашины обгоняют нас, становятся в прикрытие. Немцы замечают наше движение
и открывают сильный пулеметный огонь. Кое-кто прячется от пуль за броневики.
Бабенко кричит:
— В цепь, в цепь, хлопцы!
Сам он, не пригибаясь, шагает рядом с нами. В расположении противника
взмывает ракета, и сразу начинается минометный обстрел. Бойцы замешкались,
шарахаются в стороны от близких разрывов, а кое-кто вовсе залег.
Как назло в зыбком песке забуксовал один из броневичков. Я с ближайшими
бойцами бросился на выручку, но Василий советует:
— Оставь. Лишь время потеряем. Скажи, чтобы из броневика усилили огонь. — И
громко крикнул: — Ура, товарищи, вперед!
Бросились дружно, рассыпаясь в цепь. Неподалеку раздался взрыв. Сгоревшим
тротилом защекотало ноздри. Это младший лейтенант Нетреба бросил гранату.
Виновато моргая глазами, объясняет: «С руки сорвалась, проклятая!»
Плотность огня со стороны противника возрастает. Цепь вновь залегла.