Он считал, что ему самому лично из двух необходимых большевику качеств — революционный размах и деловитость — второго определенно недостает, и с удовлетворением отмечал его у представителей нового поколения. Алексей Лучков производил впечатление человека в высшей степени делового. Пока они сидели за столом в его кабинете, то и дело раздавались позывные гудки зуммера; начальник цеха брал телефонную трубку и, выслушав подчиненного, отдавал краткие точные распоряжения, не повышая голоса и не теряя нити разговора с гостем.
В цехах бывшего Путиловского завода, по которым Алексей Федорович его провел, на их глазах сошел с конвейера великан «Кировец». Рядом с ним его заводской родоначальник «Фордзон-Путиловец» 1924 года выглядел бы, как лилипут перед Гулливером. Потомок нес в себе не десятки, а сотни лошадиных сил. На Костиных глазах огромные, толстые, раскаленные докрасна железные балки с шумом ползли вереницей вдоль громадного нового цеха, и жар от них доходил даже до галерейки, откуда любовались на них Пересветов с Лучковым. Цех казался Косте безлюдным, пока Алексей Федорович, видя его недоумение, не кивнул в сторону застекленной кабины, откуда молоденькая девушка по-хозяйски управляла громоздкими механизмами…
Покидая завод с чувством признательности молодому Лучкову, Константин остро осознал себя неким реликтом, остатком далекого прошлого, — так поразил его контраст между заводом двадцатых годов и нынешним. А между тем это был тот же самый завод.
…Личный сюжет Пересветов строил на столкновении Сергея с одним из бывших офицеров царской армии, эсером, вместе с которым они в феврале 1917 года на фронте поднимали полк на восстание против царизма, а четыре года спустя очутились в разных лагерях. Их разделил — и свел в бою — кронштадтский лед.
Изображение социальной и политической подоплеки мятежа, как и описание самого хода событий, для Константина Андреевича трудностей не составляло. Партийную, рабочую, солдатскую, отчасти и матросскую среду он знал по годам революции и гражданской войны. Федор Лучков стал прототипом вожака большевистской прослойки матросов в самом Кронштадте. Но вот на изображение белогвардейских вожаков мятежа и их заграничных хозяев красок, достоверного бытового материала ему не хватило, они получались бледнее и схематичнее, чем хотелось бы.
— Понимаете, — с досадой говорил он Николаю Севастьяновичу, бравшему у него некоторые главы на ознакомление, — личная жизнь удалась мне только у Сергея да у Лучкова. Остальные орудуют на политической сцене — и от нее ни на шаг. Точно марионетки, которых я за ниточку дергаю.
— Так вы же не бытовой роман пишете, политический.
— Но удовлетворения такого, как от «Мы были юны», я не получаю. А ведь и тот роман можно считать политическим.
— Ну там вы писали о событиях, в которых сами участвовали.
— В том-то и дело: как чуть отошел от автобиографической канвы, если не считать дискуссию о профсоюзах, полноценно не получается. Писательского опыта не хватает.
— Приобретете опыт, приобретете.
— Да ведь читателю до меня дела нет, прочтет и скажет «плохо».
— Почему плохо? Вы не расстраивайтесь, я уверен, с интересом читаться будет.
Предвидение старого писателя оправдалось: роман «Кронштадтский перевал» вызвал неплохие отзывы в печати. Правда, читательских писем пришло не так много. Факт оставался фактом: автору он больших радостей не принес.
Флёнушкин, которому Костя выслал экземпляр в Казань по почте, откровенно ему написал:
«Роман, конечно, слабее первого, хотя читается гладко и поучительно».
«Может быть, с исторической точки зрения так оно и есть, — отвечал ему Костя, — а с художественной? Тут, брат, вопрос принципиальный о соотношении общественного и личного в жизни и в литературе. В романе хочется изобразить живых людей, а не просто носителей идеи, стало быть, обязательно вникать в их психологию. Уж не говорю о чужаках, кого по себе не знаю, — и своих-то полносочно написать нелегко. Ты думаешь, Дзержинскому приятно было подписывать смертные приговоры даже злейшим врагам? Разве чекист, приводивший их в исполнение в кронштадтских подвалах, не уродовал этим ради революционной идеи хоть отчасти свою психику? Не преследовали его после этого ночные кошмары? А в кронштадтской теме столько смертей… Вряд ли я смогу когда-нибудь еще раз осилить подобную тему.