И еще раз защипало, когда вслед за торжествен ной частью собрания, во время концерта, стали читать стихи. Меньше всего Петр Алексеевич мог ожидать, что стихи на него так подействуют, они задевали его душу не часто. А тут со сцены кто-то прочел стихотворение о людях, чьих фамилий мы не знаем, но которым обязаны нашим спокойным сном, мирным трудом и сохранением мира на земле. Их и награждают то негласно, засекречивая имена от врагов, ибо Советская Родина вручила им свою оборонную мощь атомную и ракетную.
— Вот кого, подумал я, нам беречь и беречь! Вот кто сейчас по-настоящему служит Родине и всему человечеству, мечтающему навсегда прекратить войны!
Против памятника Гоголю Петр Алексеевич присел на скамейку, прислонившись к спинке. Сердце у него от воспоминаний и раздумий колотилось сильнее, чем следовало. Осторожным глубоким вздохом, медленно расправляя грудь, набрал холодного воздуха и так же медленно выдохнул. Достал из нагрудного карманчика трубочку валидола, вложил таблетку в рот. Уселся поудобнее, снял и протер очки, запотевшие на легком морозце. Опять их надел и задумался, глядя, как на синем ночном небе покачивается над крышами подсвеченное прожектором алое полотнище с портретом Владимира Ильича.
Так он сидел, со своими мыслями, и радостными, и грустными. Со стороны площади брела парочка. Молодые люди не замечали его и тихо беседовали. До слуха Петра Алексеевича долетело слово «орден». Он обернулся на это слово и вдруг узнал Наденьку с несимпатичным ему кавалером. Девушка взволнованно и торопливо говорила:
— Я все-все понимаю, вы не можете, не имеете права мне сказать, и я не спрашиваю, за что вас наградили. Но я так хотела бы, так хотела сама сделать когда-нибудь что-нибудь большое, всем-всем нужное!.. Такое очень полезное людям, вот как вы или мой дедушка!..
Надин спутник счастливо рассмеялся и поцеловал ей руку.
— Ваш дедушка, — вымолвил он, — так целеустремленно прожил жизнь, что можно ему позавидовать.
Они прошли мимо.
— Ты понимаешь, Костя! Вскочил я со скамьи и как дурак таращу им вслед глаза, пока они не скрылись из виду. Потом сел опять, стараюсь отдышаться. Чего-то я не мог понять! Выходит, он ведь как раз из тех бесфамильных, о ком стихи слагают? Они с внуком оба с номерного завода. Как же это я с моей житейской опытностью мог его счесть за кого-то другого? По одежке людей встречаю!
— Не подшутила ли, Петенька, над тобой все та же космическая огромность расстояния, пройденного нами за пятьдесят таких лет, каких никогда раньше не знала история? — сказал Константин.
— Да, да! Менялось все, и люди менялись, а я сужу о них по первым попавшимся на глаза мелочам, хочу их на старый аршин мерять.
Долго еще сидел тогда старик на скамье, временами трудно вздыхая и покачивая головой. Наконец встрепенулся. «Ну, положим, — думалось ему, — моду в одежде и наружности они действительно перенимают с западных образцов: своей, что ли, у них нет, — но бог с ними. Так что же, от этого они буржуазными сынками, что ли, становятся? Да и переменится мода еще не раз. И не все из них за ней гонятся. Из песенок, что они сегодня распевали, правду сказать, и недурные были, скажем, «Держись, геолог» или «На то нам юность дана, светла, как солнце, она!». Складно, задорно, весело, чего я, собственно, к ним придрался?»
Старик заворочался на скамье. Мысли несли его все дальше…
— Бросало, Костя, наше поколение в землю семена, да жатвой пользоваться нам враги не давали. Теперь внуки пожинают плоды рук наших и своих. Отсюда и требования к жизни у них другие, не всегда нам понятные. Есть, конечно, ненужные вредные крайности, так их жизнь рано или поздно отсечет, как не раз отсекала.
— Просто не такие они, как мы, и ошибаются не так, как мы ошибались, — заметил Костя. — Помнишь завет Пирогова из «Записок старого врача»: «Уважать чужую молодость».
— Со скамьи я, наконец, поднялся, расправил плечи и двинулся потихоньку по направлению к Кропоткинским воротам. В ушах у меня все еще звучали слова Надюши и ее спутника… Главное в том, думал я, что на смену нам люди растут — чистое золото! Пусть не все они такие, как эти двое, — а когда молодежь росла вся одинаковая? Жизнь свое возьмет, она на нас работает.
Приближаясь к Кропоткинским воротам, Петр Алексеевич начал клюшкой помахивать и неожиданно замурлыкал себе под нос: