Новый год Пересветовы встречали иногда с Лелечкой в Центральном Доме литераторов. На сей раз за их столиком сидели также Антонина Григорьевна и Вильям Юрьевич, которого она представила как своего доброго знакомого, критика и литературоведа. Средних лет, с курчавой бородой, одетый с иголочки, он носил темные очки, за которыми разглядеть его глаза можно было только вблизи. Пересветов знал его в лицо и раньше, но кто он такой, не интересовался.
Предпраздничный разговор перескакивал с одного на другое. Антонина Григорьевна спрашивала Пересветова: когда же он возьмется наконец за современную тематику? Вильям Юрьевич вступался за него: историческая литература тоже имеет право на существование. Он только что прочел «Ленинский призыв» и, сдержанно похвалив автора, говорил ему:
— Вы работали в «Правде» в такое время, интерес к которому у всех огромен. Сталкивались с людьми, о которых любопытны и ценны любые подробности. Отчего вы не пишете воспоминаний?
— Памятью на подробности я особенно похвастаться не могу, — отвечал Пересветов. — Запоминаю обычно главное, пережитое самим, а подробности пришлось бы вымышлять. Какие же это были бы воспоминания?
— Ну, за мемуаристом сохраняется право некоторого варьирования, беллетризации.
— Присочиненное выдавать за факты?.. Если бы у меня хоть дневники сохранились, но я их не вел. Гораздо удобнее форма романа, где от меня ждут исторической правды, а не документализма.
— Роман, знаете, это не совсем то, что ждут именно от вас. Ведь вы в двадцатых годах лично знали членов Политбюро ЦК?
— Не всех, но… знал некоторых.
— Так что же вы сидите на таком богатом материале? Другой на вашем месте давно бы целую книгу выдал.
— Да что же я о них напишу? Политическое лицо гораздо удобнее в романе обрисовать, а личной их жизнью я не интересовался.
— Слушайте, в романе вы даете обобщенную картину и тем показываете читателю, в сущности, свое собственное лицо прежде всего. А его интересуют в данном случае те лица, о которых вы можете сообщить ему факты.
Пересветов улыбнулся. «Не верит в мои возможности стать «коре́фием», — подумал он, вспоминая старика Шошина.
— Если вы полагаете, что я могу обнародовать какие-то сенсационные сведения об этих лицах, то ошибаетесь. Ничего такого я не знал, что без меня не было бы известно. Поэтому если могу о ком-то из них написать, то только в обобщенном виде, в романе.
Он спросил, читал ли Вильям Юрьевич его первый роман. Тот улыбнулся и повел очками на Антонину Григорьевну.
— Не только читал, — ответила она за него, — он вашу рукопись рецензировал.
От неожиданности Пересветов порывисто обернулся лицом к соседу.
— Как?! Так это вы меня тогда окатили холодной водой?
— Я вашу рукопись не браковал, — поспешил ответить Вильям Юрьевич. — Ведь роман все же издали…
— А мой ответ на вашу рецензию вам не показывали?
— Нет. Вы на меня обиделись тогда?
— Боже сохрани! — Пересветов засмеялся. Он взглянул на Ирину Павловну, смеялась и она. — Просто я извлек для себя должный урок.
Из громкоговорителя над дверью зала раздалось зычное объявление диктора о новогоднем приветствии. После праздничных тостов разговор за столом к злополучной рецензии больше не возвращался.
…Зимой Константин Андреевич усердно посещал библиотеки, целыми днями просиживал над книгами и журналами по психологии, педагогике, философии; многое конспектировал, делал вырезки из «Комсомолки», «Литературки», набрасывал в рабочей тетрадке обрывки мыслей по поводу прочитанного и в поисках темы для нового романа. Уже не о Сергее (с ним он расстался на двадцатых годах), теперь ему хотелось написать что-то значительное о современности, к мелким рассказам не лежала душа.
Поиски темы и сюжета не давали результата и порядком его утомили. Но он даже в мае, когда переехали на дачу (жить там круглый год Ирина Павловна не отваживалась, пока не проведут природный газ), не переставал наезжать в Москву по разным делам. Ариша предостерегала от частых поездок: один в Москве он питается нерегулярно, чем попало, перекусит что-нибудь в буфете ЦДЛ, стакан кофе выпьет, а дома на ночь опять обложится книгами, портит себе зрение.
Все-таки слова Вильяма Юрьевича в ночь под Новый год Пересветова уязвили. Неужели у него как у писателя нет ничего за душой, кроме воспоминаний о пережитом? Мириться с этим он никак не хотел. Флёнушкин, с которым он делился в письмах своими сомнениями, писал ему:
«Не унывай, Костя! На твоей стороне сам Лев Толстой. Вот что он говорил Гольденвейзеру: «Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно писать про какого-нибудь вымышленного Ивана Ивановича и Марью Петровну. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни». Так что ты, брат, шествуешь в авангарде мировой литературы и, чего доброго, тебе поставят памятник».