Командир восьмого отряда Андрюша и секретарь школьной комсомольской организации Герман вошли в кабинет директора узнать, нельзя ли обойтись без официального сообщения милиции о краже. Папиросы и все прочее в целости, все будет возвращено в киоск. Нарушителей все-таки не милиция поймала, а их же собственные школьные товарищи.
— А то ведь Семена теперь засадят, — говорил Герман. — И парень пропадет, и для нас позор, для интерната.
— Вы думаете, меня самого это не заботит? — отвечал Долинов. — Но как можно скрывать кражу? Да ее, вероятно, заведующий киоском уже обнаружил. Что же нам с вами, воров укрывать? По-вашему, это будет меньший позор для интерната?
Он взял трубку и при комсомольцах позвонил в отделение милиции. Дежурный, выслушав его, ответил, что заявление об ограблении табачного киоска лежит перед ним на столе. Долинов обещал отослать в отделение все похищенное и ночную протокольную запись.
— Вот видите, — сказал он, опуская трубку на рычажки, — колесо завертелось. Если бы еще эти молокососы от вас ночью не сбежали и сами бы теперь снесли авоськи с папиросами в милицию, там могли бы, может быть, дела не заводить. А теперь — всё! Суда не миновать.
Леонард Леонович предложил комсомольцам отвезти краденое в милицию и как можно скорее отыскать и привести в интернат обоих нарушителей.
Явилась встревоженная мать Федоскина, полная женщина с пышной прической свежевыкрашенных в желтый цвет волос под ярко-голубой береткой, одетая в пальто из искусственного меха. С испуганным лицом она ждала, что ей скажут, и заранее вынимала из сумочки носовой платок. Едва услышав, что сын вторично попался в краже, она всхлипнула, по напудренной щеке покатилась слеза.
Месяц спустя народный суд разбирал дело об ограблении табачного ларька учащимися интерната Семеном Федоскиным и Анатолием Корабликовым. Одному из обвиняемых исполнилось пятнадцать лет, другому до пятнадцати не хватало двух месяцев. Пересветов присутствовал на заседании суда; Долинов пришел со своей заместительницей по воспитательной части Тамарой Викторовной, с Екатериной Антоновной, как свидетельницей ночного происшествия, и с командирами всех восьми интернатских отрядов.
В Корабликове Пересветов узнал красивого светловолосого мальчика, который в первое посещение писателя водил его по кабинетам, спальням и отрядным комнатам, давая толковые пояснения. Тамара Викторовна тогда шепнула гостю, что Толя у нее «на испытании»: пошаливал, пропускал уроки, но не испорченный, не из трудных; она поручилась директору, что сумеет его исправить, и с этой целью загружает общественными поручениями. А вот теперь этот мальчик ее сильно подвел. Между прочим, в делах «хунты» ни тот, ни другой из обвиняемых замешаны не были.
Толин отец по вызову в суд не явился, пришла мачеха, пожилая женщина, санитарка одной из московских больниц. Рядом с ее скромным поношенным жакетом модное пальто и голубой берет Федоскиной выглядели крикливо. Пришел и отец Семы, разведенный с Федоскиной, инженер. Вырисовывалась самая обыкновенная ситуация, сотни раз описанная в печати: оба подростка росли без родительского присмотра. Толя, ночуя дома в выходной день, должен был прятать от отца свой транзистор, чтобы тот его не пропил. Отвечавший на вопросы женщины-судьи искренно, Толя замялся и потупился, когда она спросила, любит ли он отца. После повторного вопроса с усилием, глядя в пол, ответил: «Не уважаю его».
Семин отец не видался с сыном около года. Ходил ли он вместе с сыном когда-нибудь в театр или кино? В цирк или на концерты? «Зачем? — отвечал он с удивлением. — У нас дома был телевизор». Мать Семы все время отирала слезы, невнятно отвечала судье. Мальчику у нее «жилось хорошо», в интернат она его отдала потому, что сильно занята по службе.
Подростки своей вины не отрицали, однако вели себя по-разному. Семины ответы откровенностью не отличались: «Не знаю… Не помню…» Что они хотели делать с таким количеством папирос и сигарет? «Выкурить их». А с брелоками, авторучками и прочей мелочью? Он пожимал плечами: «Не знаю…» Было ли намерение их продать? Сема качал головой — не было. А когда Толя признал, что такое намерение у них было, Семен на повторный вопрос сказал: «Не помню».
В своем последнем слове Толя говорил, что раскаивается, обещал сделанного не повторять, просил не лишать его свободы и под конец расплакался. А Сема, поднявшись с места, произнес всего три слова: «Мама, прости меня». И сел. Разговаривать с судом он не собирался. А мать, уткнувшись в платок, зарыдала в голос.