— У меня жена парторгом на эвакуированном заводе, — доверительно поделился с попутчиком Константин, но тот бросился к застрявшему в колее орудию, и разговор их прервался.
Когда совсем стемнело, Пересветов незаметно отбился от колонны и, отойдя поглубже в лес, вынул из вещевого мешка выданное ему гражданское платье. Начиналось ночное странствие уже в полном одиночестве.
Сходство артиллериста с Сережей Обозерским на миг перенесло Костю в дни ранней юности. При первых проблесках политического сознания его поражало, отчего это люди веками мирятся с возмутительным укладом жизни, когда в руках у немногих «все» — власть, образование, богатство, — а у большинства «ничего»? Казалось, если бы всем хорошенько «растолковать», что так жить нельзя, то с вековечным угнетением народов было бы разом покончено.
Такой же недоуменный вопрос задал ему в душную августовскую ночь пятнадцатого года, перед проводами мобилизованных на фронт, его тогдашний закадычный друг Тихана: «Как же это люди, а? Скажут им друг дружку убивать — и убивают. Чудно!» — «Заставляют их», — отвечал Костя. «Чай, кончится все это, — промолвил после раздумья Тихана. — Переменится!»
Перемен желал не один он, вся страна шла к ним, и спустя два года немудрящие слова деревенского парня обернулись пророчеством, но то было лишь начало: слишком сложна и страшна механика этого «заставляют», чтобы сломать ее только силой правдивого слова. Многое приходится переносить народам, ценой неимоверных страданий распознавая, кто их друг и кто враг. Костя начал понимать это уже в ученическом подпольном кружке, созданном Сережей. Первый заслушанный ими тогда реферат был о социалистах-утопистах, наивно веривших во всемогущество слова и личного примера. «Это было тогда для меня открытием, — вспоминал Константин, переодеваясь в гражданское. — Именно с того дня я усвоил, что общественное сознание определяется общественным бытием, а не наоборот…»
Обстановка не позволяла надолго предаваться душевным интимностям, — закончив переодевание, он двинулся вперед.
…Спустя час ему попался брошенный блиндаж под бревенчатым накатом. Чтобы не разводить костра в лесу, Пересветов спустился в блиндаж с охапкой хвороста и сжег в печурке, согласно инструкции, свое военное обмундирование.
Метрах в ста от блиндажа он вышел к большой поляне с одинокой сосной посредине. Стрелка компаса указала ему северо-западное направление — как раз на ту сосну. Константин уже подходил к ней, как вдруг справа на горизонте, в большом отдалении, поднялся огненный столб. Он медленно и беззвучно лез и лез в вышину, увеличиваясь в размерах, превращаясь в огненный гриб и заливая светом поляну. Это мог быть только сильный взрыв, и Константин, остановившись, считал секунды, чтобы определить расстояние.
На 45-й секунде звуковая волна толкнула его в грудь: пятнадцать километров отсюда! Грохот прокатился по лесу…
Огненный гриб начал постепенно меркнуть и оседать, сменяясь мигающим заревом. Где-то взорван был, по-видимому, склад боеприпасов или эшелон со снарядами.
После неожиданной иллюминации лес, куда углубился Пересветов, казался еще темней и непроходимей. Глаза не могли отыскать тропинку. Лишь постепенно он стал различать очертания деревьев и наконец набрел на проезжую дорогу.
Идти следовало проворней, чтобы затемно пересечь шоссе, обозначенное на карте в нескольких километрах отсюда. На счастье, ночь была пасмурной, шумок ветра в вершинах скрадывал звуки шагов; можно было не опасаться, что его услышат, и он пошел быстро, чередуя шаг с перебежками.
Как и рассчитывал Константин, дорога еще до рассвета подвела его к шоссе, казавшемуся в этот час безлюдным. Все же он решил сначала понаблюдать за шоссе. Минут через пять слева послышалось быстро нараставшее фырчанье мотоциклов, и мимо него на большой скорости, пригибаясь над рулем, промчались четверо мотоциклистов в касках, с объемистыми рюкзаками на задних сиденьях и с выставленными вперед дулами автоматов. Что это немцы, сомнений не могло быть. Рокадное шоссе, шедшее вдоль фронта, до вчерашнего дня находилось в нашем тылу, а сейчас обстановка изменилась.