Лет двадцать прошло с тех пор, как он в весенние половодья приходил сюда пешком с ближайшей станции с ружьем и брал лодку у местного крестьянина Матвея Павловича, избенка которого стояла на бугре, на краю небольшой деревеньки. Жив ли он теперь? Тогда ему было лет под пятьдесят. Константин привозил обычно пороху, дроби, Матвей с вечера начинял полдюжины патронов для своей берданки двадцатого калибра, а ранним утром, по-темному, сажал в плетеную двухместную корзинку подсадных уток с привязанными к их лапкам свинцовыми грузилами и, с веслом на плече, вел гостя к озеру, где на лодке подвозил к сооруженному из камыша на крошечном островке шалашику, а сам отъезжал саженей за сто, чтобы засесть в другом таком же шалашике. Без добытых селезней они с охоты не возвращались.
Подойдя к деревушке ночью, Пересветов всматривался в светлевшую над гребнем бугра полоску неба, тщетно отыскивая на ней знакомый силуэт крыши с трубой. Не нашел он, поднявшись на бугор, и остальных изб: лишь кое-где торчали остовы печей с вывалившимися кирпичами, обгоревшие срубы.
Гарью не пахло, но пожарище казалось не очень давним. Неужели здесь ни души? Константин побродил по пепелищу. На задах одной из бывших изб уцелела мазанка: огонь спалил соломенную крышу, а стен, обмазанных глиной, не взял. Дверь мазанки была прикрыта, стекло в крошечном квадратном оконце выбито. Приблизившись, Константин прислушался и уловил чье-то дыхание: в мазанке спали. Вряд ли сейчас тут оккупанты, они бы выставили часовых. Приготовив на всякий случай пистолет, Пересветов подошел к двери, слегка на нее нажал. Она подалась, он вошел и осветил внутренность мазанки ручным фонариком. На дощатых нарах, по бокам самодельного стола с ножками в виде буквы «х», спали друг против друга два старых человека. Приглядевшись, в одном из них он узнал Матвея Павловича, хотя тот сильно поседел. Другой старик, с запрокинутой головой и широко раскрытым ртом, казался совсем дряхлым и тяжело дышал.
Не гася фонарика, Константин опустился на обрубок пня, служивший обитателям мазанки табуреткой, и сидел некоторое время молча, отдыхая и не торопясь будить хозяев, «Да, вот она, война, — думалось ему. — Когда она кончится, историки, такие, как я, опишут сражения, подсчитают потери, подведут политические, социальные и прочие итоги. А что было пережито в войне отдельным человеком, будь то я, или застреленный мной фашист, или вот эти старцы, — все неповторимо личное со смертью канет в забытье. Несложная «философия», всем известная, а стоит задуматься, и обязательно возьмет за душу…»
Матвей потянулся и во сне что-то пробормотал, поворачиваясь клочковатой бородой к свету. Константин тихонько окликнул его по имени-отчеству, и тот раскрыл глаза, щурясь на фонарь и приподнимаясь на локте.
— Кто это? — спросил он не столько с тревогой, сколько с досадой, что его потревожили.
— Не пугайся, я твой давнишний знакомый, — негромко сказал Константин и осветил свое лицо. — Помнишь Костю? Я к тебе из Еланска приезжал с твоими подсадными охотиться.
— Андреич? — переспросил старик. — Откуда ты в такую пору?
— К родным ехал, а поезд разбомбило. Помоги мне пробраться в Еланск… Отчего ваша деревня сгорела? Где остальные жители?
— Ты, чать, есть хочешь? — вместо ответа спросил Матвей, позевывая и садясь на нарах. — Угощать-то особо нечем, а картохи могу испечь.
— Не надо, спасибо. Расскажи лучше, что с деревней приключилось? С твоей избой? Ты один теперь? Где жена, дети?
— Самосаду хочешь закурить? — не торопясь с ответом, опять спросил старик. — С того дня, как война, махорки не видим.
— Я не курю.
— Не научился?.. Это хорошо, а я никак не отстану.
Матвей молча стал вертеть из обрывка старой газеты цигарку. Молчал и Константин. Может, не решается ему довериться Матвей Павлыч? Столько лет не видались, а время теперь такое… Да еще ночью к ним вломился.
Сомнения оказались напрасны. Затянувшись самосадным дымом, Матвей стал рассказывать, как они жили до оккупантов и при них. До войны состояли в колхозе, его правление и усадьба в соседнем селе.
— Немец на первых порах людей не трогал, объявил, что колхоз остается в целости, только чтоб урожай шел ему, значит, Гитлеру. Забирал все зерно подчистую, хорошо, мы вовремя догадались, понемножку себе припрятали… Как наедут эти фюреры целой бандой, носятся от деревни к деревне, кур да поросят ловят, только визг по дворам да бабий плач. Телят, коров, у кого дома застанут, угоняли. А тут слух прошел — наши Ельню назад отбили. И началась у них, видать, паника. Заявился к нам отряд на грузовиках и мотоциклах, начальство в легковой машине, объявили приказ, будто от самого Гитлера: трудоспособных забирать по трудовой повинности на работы. На какие работы — бес их знает. Посажали на грузовики, кого дома застали, — а кого? — мужиков-то не нашли, кто в армию ушел, кто в лес подался… так они баб хватать, какие помоложе. Пообещали, что временно, а вот ни слуху ни духу. Кто знает, может, в Германию угнали? Так и остались мы в деревне, старые да малые. А неделю назад застрелили на большаке какого-то ихнего штукфюрера красные партизаны, так заявилась к нам зондеркоманда с приказом деревню сжечь. И что ты думаешь? Людей согнали у околицы в кучу, ну, думаем, сейчас расстреливать начнут… Нет, приказ зачитали и ну метаться от избы к избе с зажженными факелами. Подсовывают под повети — только дым тучей над деревней. Старухи, детишки плачут, голосят. Так и спалили всю дотла с нашими пожитками, ничего выносить не давали.