— Это была, кажется, единственная слабость, какую она себе позволила за всю ее жизнь. Я говорю о люминале. Строгая к себе женщина. Слава богу, что уцелела. Только надолго ли?..
Константин промолчал.
Трудно описать возбуждение, в какое привели Колю выслушанные им главы будущей Костиной повести. Он узнал себя, своего брата Федю, Сережу. Горячо убеждал отложить все остальные дела и скорее довести до конца начатое:
— В тебе писатель сидит, а ты его загоняешь в бутылку! Историю России не ты, так другой напишет, а про нас, фаланстерцев девятьсот пятнадцатого года, никто, кроме тебя! Поверь, у тебя получается то, что нужно для воспитания молодежи… И почему ты зовешь повестью? Может выйти целый роман!
— Ну, не знаю…
— Ты понимаешь, нам с тобой воистину повезло, — продолжал Николай. — В кружках мы за каких-то полгода умудрились с лихорадочной поспешностью пробежать в миниатюре целые десятилетия умственного развития русской демократической интеллигенции начиная с Чернышевского и кончая Лениным. Эти жаркие споры между доморощенными марксистами и народниками, большевиками и меньшевиками… получалось вроде того, как отдельный крошечный эмбрион во чреве матери прежде, чем появиться на свет, повторяет фазу за фазой всю историю своего биологического вида.
— Пожалуй, верно. Время нас подгоняло, война ускоряла события.
— Так разве это не полотно для романа? А эта трагедия с Еленой?.. Ты скажешь, у кого что болит… Но разве эту, на первый взгляд, глупейшую попытку покончить с собой можно понять, если позабыть об истории всего нашего поколения? Ведь мы-то с тобой оба знаем, что, какие бы ни вылетали подчас из уст этой женщины фразы о свободной любви, в существе своем она жила, как и все мы, начиная с Сергея, моралью, не допускавшей для человека бесполезного существования. И вот сумела Лена сберечь в себе эту мораль до последних дней… Нет, не могу спокойно говорить, прости…
Николай отвернулся.
— Ты прав, — сдержанно вымолвил Костя. — Кстати, Коля, — помолчав и желая отвлечь своего друга от тяжелых мыслей, продолжал он, — ты помнишь Блинникова? Нашего одноклассника по реалке?
— Этого директорского подлипалу? Конечно, помню.
Костя рассказал Николаю, при каких обстоятельствах он встретил Блинникова в еланской бане.
— Представь себе, с полгода тому назад меня вызывают в ЦКК и показывают изданную за рубежом брошюру, на обложке которой значится: «В. Блинников. Четверть века под большевистским игом».
— Так он бежал с гитлеровцами?!
— На одной из страниц отчеркнут красным карандашом абзац: в числе своих «друзей, пострадавших от большевиков», он называет «известного советского журналиста» Пересветова, «бежавшего от преследований ГПУ в освобожденный германской армией Еланск. Мы с ним вместе учились, а осенью 1941 года дружески встретились после долголетней разлуки». Как тебе нравится?
— Вот негодяй! — воскликнул Лохматов.
— Ты подумай: «дружески встретились»! Да он всего-то с минуту стоял против меня в одних подштанниках. Я сказал в ЦКК, что должен как-то опровергнуть эту грязную пачкотню. Объяснил, что он за птица и что произошло в Еланске при оккупантах. Мне предложили написать им краткие объяснения, сказали, что этого достаточно…
Через несколько дней Лохматов улетел в Китай.
Елена не прожила после этого и двух месяцев. Печальные похоронные хлопоты взяла на себя Ариша. С Пересветовым она вела себя как обычно, ничем не обнаруживая, получила ли от умершей совет выходить за него замуж, или Елена изменила своему первоначальному намерению.
«Хватит ли у меня уменья «вытянуть» рукопись на роман? Не знаю. Буду писать, как начал, а что получится — увидим.
В госпитале, в соседней палате, лежал раненый — капитан инженерных войск, человек культурный, любитель художественной литературы. Когда ему разрешили вставать с постели и он узнал, что я пишу повесть, то попросил у меня что-нибудь из нее прочесть. Я дал ему несколько черновых глав. Прочтя, он сказал:
— Стараюсь понять, какими средствами вы достигаете образности письма. Язык у вас не богат ни сравнениями, ни метафорами, пишете как будто обычной прозой, а получается живо и занимательно. В чем тут секрет?
— Какие тут могут быть секреты? — отвечал я, несколько удивленный, и стал объяснять, что просто я думаю о том, что надо написать, чтобы вышло как можно ближе к жизни; и, конечно, чтоб занимательней было.
Признался, что до сих пор я своего языка и вообще манеры письма никогда не анализировал, писал чутьем, «как бог на душу положит», и сам толком не знаю, какими «художественными средствами» я пользуюсь.