Облокотись на подушку, Пересветов слушал сына неотрывно. Сказал, вздохнув:
— А в науках я сильно отстал от вас, молодых, за последние годы. Читаю про кибернетику, про математические методы, программирование и прочее и, честное слово, подчас только глазами хлопаю. На кибернетику одно время гонение было…
— Было. И на теорию относительности. Глупостей творили немало.
— В тридцатых годах попадался мне целый сборник статей, ученые авторы громили эйнштейновские идеи в философском аспекте.
— С водой хотели выплеснуть ребенка. Считалось, что и теория относительности, и кибернетика обязательно ведут к философскому идеализму. Под этим флагом пытались их задушить и в результате начали было отставать от Запада, где ученые не очень-то заботятся о философской апробации. В области генетики у нас до сих пор в чести теория Лысенко, объявившая учение Менделя о наследственных генах идеалистическим и провозгласившая примат наследования приобретенных признаков. Не думаю, чтобы долго продержался ее научный приоритет при нынешней самокритической атмосфере.
— А как с Гегелем? По печати судя, интерес к нему возрастает. В чьей-то статье прочел недавно о законе отрицания отрицания; с конца тридцатых годов — со времен «Краткого курса» — о нем совсем было позабыли. А ведь это момент диалектического развития «по спирали»: без «возврата якобы к старому», по Ленину, Иванами непомнящими можно прослыть.
— Призыв Ленина изучать Гегеля никто и раньше официально не оспаривал, но метафизического хлама в головах некоторых философских старичков еще предостаточно. Настоящая разработка материалистической диалектики, с учетом работ Гегеля и Маркса, в свете достижений современных наук, еще впереди.
Отец рассмеялся.
— Ты чему?
— Так… Твоему тону. О философских проблемах ты говоришь как хозяин. И прекрасно: значит, чувствуешь себя на коне.
Владимир помолчав, сонным голосом заметил:
— Я тут одно любопытное учреждение обнаружил, хочу с ним познакомиться поближе… Экспериментальная группа для слепоглухонемых детей при Институте дефектологии. Понимаешь, такие дети, особенно кто слеп и глух от роду, без специальной педагогической помощи были бы напрочь отрезаны от всего мира. Ведь они лишены главных каналов информации об окружающем. Обучить их есть ложкой и пить из чашки, одеваться, обуваться и умываться не так-то просто. А педагоги умудряются их приобщать к чтению, письму, в перспективе к наукам, искусству, литературе. Необыкновенные вещи мне про них рассказывали… Обещали познакомить со слепоглухой женщиной, автором печатных трудов.
— Очень интересно! А тебя это по какой линии занимает?
— Да ни по какой особой линии пока что… Любопытно понаблюдать необыкновенных людей. Ведь они люди необыкновенные… Живые доказательства…
— Доказательства чего?
— А?.. — Владимир начинал посапывать.
Отец тихонько засмеялся и шепотом, для себя, промолвил:
— Да ты спишь, мой милый! Спи на здоровье, завтра договорим. А ты общительней становишься с отцом. Уж не в англичанке ли тут дело?
Представления об англичанках ассоциировались у Пересветова с иллюстрациями к романам Диккенса: затянутые в корсеты худенькие блондинки или рыженькие, с вуалетками на бледных, анемичных, но миловидных личиках. Ему не пришлось долго ждать, чтобы сверить воображаемый портрет с действительностью. Когда он вышел на звонок открыть входную дверь, перед ним стояла стройная розовощекая женщина с него ростом, совсем не худенькая, с аккуратной прической каштановых волос на голове.
— Здравствуйте! — первая сказала она и по-мужски тряхнула его руку, отрекомендовавшись: — Кэт. Володя, кажется, не удосужился вам ничего обо мне сказать, зато я про вас многое знаю.
По-русски она говорила прекрасно, без акцента.
— Слышал о вас уже кое-что от Наташи, — отвечал Константин улыбаясь и добавил: — Слышал только хорошее.
— Она меня еще плохо знает, — отшутилась Кэт.
Нестеснительные женщины обычно настораживали Пересветова, но в этой обезоруживала искренность. Владимир следил за лицом отца искоса. «Хочет знать, понравилась ли, — улыбался про себя отец. — Понравилась, понравилась».