Шестидесятилетняя привычка писать по утрам уступила место отдыху, сопровождаемому легкой дремотой или слушанием музыки; правда, наступившая глухота отняла у него к концу жизни и это удовольствие. С дней юности в Уитстебле чтение доставляло ему самое большое удовольствие и всегда служило утешением. Но теперь катаракты затянули его глаза непроницаемой пеленой. Его память начала отказывать ему: он забыл, что когда-то написал «Пироги и пиво» и «Острие бритвы», хотя иногда вспоминал проживание в маленьком домике в Южной Каролине. Его давнишняя страсть, бридж, также стала для него недоступной.
Когда настало время для интервью, перед журналистами предстал маленький, щуплый, шаркающий старик, облаченный в повседневную одежду: распахнутая рубашка без воротника, шарф вокруг короткой шеи, фланелевые брюки, коричневый спортивный пиджак и серые замшевые шлепанцы. Его седые, слегка отдававшие голубизной волосы поредели; лишь глаза по-прежнему сверкали на старческом скуластом лице.
Журналисты, прибывшие из Нью-Йорка и Лондона, испытывали одновременно сочувствие к этому раздавленному годами старику и удивление от случайных озарений его ума. Временами сидящий перед ними писатель, заикаясь, пересказывал случившиеся с ним когда-то истории, которые все еще завораживали своей необычайностью, и проявлял учтивость, свойственную человеку викторианского периода. «Даже в возрасте 90 лет, — вспоминал Стивен Култер, — Моэм производил впечатление чуткого человека. Он прилагал огромные усилия, чтобы не разочаровать навестившего его гостя».
Однако тем, кто общался с ним в последнее время постоянно, представал иной, вызывавший жалость человек. Когда Лайонел Хейл попытался взять интервью у Моэма для Би-би-си, он обнаружил, что в течение десятиминутной беседы писатель был способен удерживать нить разговора лишь в течение нескольких коротких мгновений. Поэтому Серл находился в этот момент рядом, чтобы как-то сгладить возникавшие неловкости. Моэм часто не понимал, что происходит вокруг. Как-то, представив себя заключенным в тюрьме, он прошептал Серлу: «Они сговорились сгноить меня здесь, в Венеции». После интервью Хейл сокрушался: «Боже, лучше бы я не приезжал!»
Робин Моэм прилетел к дяде, чтобы поздравить его с днем рождения, и в качестве подарка привез Библию, текст которой был отпечатан крупным шрифтом. Проснувшись утром и увидев комнату, наполненную подарками и цветами, Моэм произнес: «Можно подумать, что я в могиле». Не послушавшись совета доктора Розанова, Моэм отправился в «Шато Мадрид» на обед со своими старыми друзьями леди Давердейл и леди Бейтман, на котором присутствовало еще девять гостей. Но к полудню он почувствовал такую усталость, что был вынужден отменить обед с лордом Бивербруком. «Девяностолетие не приносит радости», — поделился он своими мыслями с журналистами.
За несколько дней до этой даты Моэм признавался Стивену Култеру: «Я люблю Восток. На Востоке я чувствую себя уютно и счастливо. Я мечтаю побывать в некоторых местах, но знаю, что если я отправляюсь туда, то там меня настигнет смерть. Я хотел бы поехать на Капри, где началась моя жизнь. Оттуда я направился бы в Ангкор-Ват. Но мой врач говорит: „Если вы хотите поехать туда, поезжайте, но обратно вы не вернетесь“».
Лишенный удовольствия, которое он получал от чтения, музыки, бриджа, Моэм сохранил желание путешествовать, быть постоянно в движении, что позволяло ему временно найти отдушину от назойливых мыслей.
Возможно, путешествия превратились для него в своего рода неискоренимую привычку, удобное средство для того, чтобы избежать жизненных забот и оставаться сторонним наблюдателем в нескончаемой веренице мимолетных встреч. Слова Грэма Грина, еще одного вечно странствующего писателя, в какой-то мере могли бы быть отнесены и к Моэму: «Мне кажется, я слишком много путешествовал, посетил слишком много мест и, очевидно, слишком много перечувствовал. Вероятно, жизнь приносит больше радостей в том случае, когда впечатлений меньше, но они глубже».
Моэм совершил свое последнее путешествие 7 апреля, когда Серл отвез его в Венецию. И хотя он часто называл Венецию «городом, который я люблю больше всех остальных», и ему всегда доставляло наслаждение останавливаться в отеле «Гритти Палас», на этот раз былого очарования он не испытал. После возвращения на мыс Ферра он писал Яну Флемингу — или, скорее всего, Серл писал за него, — что он болен, чувствует себя ужасно и что, вернувшись из Венеции, он понял, это его последнее путешествие.