Первое, что привлекло Моэма в Сю, — это ее непосредственность. По мере роста их близости ее легкое, лучезарное восприятие жизни, находившее выражение в чудесной улыбке и исходившей от нее жизнерадостности, привлекли внимание писателя, как это происходило с ним при встрече с раскованными и общительными людьми. Возможно, что помимо этого существовали и другие, более сложные причины. Сю Джоунс излучала доброту и нежность, на проявление которых Моэм реагировал особенно остро. Интересно отметить, что Сю была на девять лет моложе Моэма. В романе же Рози показана старше Уилли Эшендена. В Рози чудесно сочетались качества любовницы и матери — откровенно любовная щедрость и материнская доброта. Вполне вероятно, что описание Эшенденом первой ночи с Рози, являющееся одной из самых трогательных страниц во всех произведениях Моэма, основано на собственном опыте общения писателя с Сю.
«Рози подняла руки и нежно провела ими по моему лицу. Не знаю, почему, но я повел себя странно: я превратился в совершенно другого человека. Рыдание вырвалось из моей груди. Не знаю, были ли тому причиной застенчивость и одиночество (нет, не физическое одиночество, ибо все дни я проводил в больнице в окружении множества людей, а одиночество духовное) или мое большое желание. Я заплакал. Мне было ужасно стыдно и я попытался сдержать себя, но не мог. Слезы навернулись у меня на глаза и покатились по щекам. Увидев их, Рози в изумлении прошептала: „Милый, что с тобой? Ну зачем же так! Не надо, прошу тебя.“ Она обняла меня за шею и заплакала вместе со мной. Она целовала меня в губы, глаза и мокрые щеки. Расстегнув лиф, она опустила мою голову и положила ее себе на грудь, продолжая гладить мое заплаканное лицо. Она покачивала меня из стороны в сторону, словно убаюкивая, как ребенка. Я целовал ее грудь и белую шею. Она освободилась от лифа, платья и нижней юбки. Какое-то мгновение я держал ее за затянутую в корсет талию. Задержав на мгновение дыхание, она расстегнула его. Теперь она стояла передо мной в одной сорочке. Когда я взял ее за талию, я почувствовал вмятинки, оставленные туго стягивавшим ее корсетом.
— Потуши свечу, — прошептала она».
Трудно сказать, является ли этот эпизод всего лишь художественным вымыслом. Частично из-за своей необычности, а также в силу того, что он представляет собой убедительный и сильный всплеск эмоций на фоне сдержанного повествования как бы отрешенного от действия рассказчика, его описание похоже на действительно имевшую место сцену.
Возможно, достоверность объясняется еще и тем, что Моэм, будучи менее опытным в любовных делах, чем Сю, пережил мгновения, напомнившие ему о некогда утраченной материнской ласке. Какое бы чувство он ни испытывал к ней, она была замужем до лета 1909 года, и, возможно, ее замужество было в каком-то смысле спасительным для него.
В сентябре 1907 года Моэм впервые отправился на Сицилию. Буквально через несколько дней он получил письмо от литературного агента Голдинга Брайта, в котором тот сообщал, что театр «Корт» решил поставить «Леди Фредерик», ранее отвергнутую многими театрами.
В более поздние годы Моэму доставляло удовольствие рассказывать о том, как он, бросив все, умчался в Лондон, чтобы присутствовать на спектакле. На самом деле, ответив на письмо Брайта, он продолжил путешествие по острову. В воскресенье в Гиргенте он получил сообщение о том, что премьера «Леди Фредерик» состоится в четверг на следующей неделе. Не имея денег на обратную дорогу и не желая ждать получения перевода, он отправился на корабле из Палермо в Неаполь и, убедив пароходную компанию принять вместо денег чек, отплыл в Марсель, откуда поездом отправился в Париж, а затем в Лондон. В одиннадцать утра в четверг, как утверждал Моэм, он вступил в зал театра «Корт».
Моэм написал «Леди Фредерик» в надежде, что на привлекательный живой образ женщины в пьесе обратит внимание какая-нибудь известная актриса. В пьесе изображена не молодая и не старая авантюристка, которая, желая избавиться от крупных долгов, выходит замуж за молодого, богатого, потерявшего от нее голову лорда Мирестона. В конце концов она признает роковую ошибочность своего решения и в ставшей знаменитой сцене разочаровывает молодого человека, позволяя ему увидеть себя в будуаре при утреннем свете без макияжа и с нерасчесанными волосами. Эта заключительная сцена — блестящий образец сатиры, достойный пера Свифта. Но именно поэтому пьеса не ставилась в течение столь длительного времени. В те годы актрисы стремились блистать перед публикой, поэтому мысль о появлении на сцене без грима казалась чудовищной, и ни одна из крупных актрис того времени не решалась показаться безобразной.