Недаром также один из биографов Гладстона замечает, что, не сделайся он государственным человеком, из него вышел бы замечательный редактор какой-нибудь крупной правительственной газеты. Быть выразителем и проводником общественного мнения большинства, очевидно, было призванием этого человека, – и Англия обязана этой, казалось бы, жалкой Итонской школе и ее педагогическим приемам тем, что такой громадный талант не заглох, не выродился, пойдя по ложному пути, в нечто уродливое, несамостоятельное, как это могло бы случиться при других обстоятельствах, а развился до своего полного осуществления.
Глава III. В университете
Хотя для Гладстона с его способностями и репутацией не представляло никаких затруднений по окончании курса в Итоне поступить в Оксфордский университет, но он предпочел сначала пополнить запас своих знаний частным образом и два года занимался с доктором Тёрнером, будущим архиепископом Калькуттским. В эти два года он успел выучиться всему тому, чему не научился в школе, главным образом математике, не только низшей, но и некоторым отделам высшей – дифференциальным и интегральным исчислениям, коническим сечениям, – механике и так далее. Таким образом, в университет он вступил с предварительной подготовкой, сейчас же получил звание студента вместе со стипендией в тысячу рублей в год, в которой совсем не нуждался, и попал в самое лучшее отделение университета, который по старинному обычаю разделялся на несколько коллегий, где жили студенты.
В тогдашнем Оксфорде ученьем занимались гораздо больше, чем в школе. Правда, и здесь была банда забулдыг, отличавшихся всевозможными ночными похождениями и державших в некотором подчинении смирную и работящую часть студенчества, но общий тон был все-таки гораздо серьезнее. Кроме очень строгого выпускного экзамена, всякий, кто хотел чего-нибудь добиться, должен был готовиться и держать экзамены на премии, основанные, например, на основательном знании 12 – 20 книг различных греческих или римских авторов. Окончательный же экзамен предназначался для того, чтобы убедиться в основательном знании, а не в поверхностном знакомстве не только классической литературы и истории, но также и философии, логики, Библии, святых отцов и всевозможных тонкостей протестантской теологии. Для всего этого полагалось три года, за которые постигнуть всю эту премудрость было далеко не легко.
Гладстон здесь, как и в Итоне, занятия наукой считал своею первой обязанностью. Прилежный школьник превратился в прилежного студента. Он работал не только усидчиво, но и педантически регулярно. Четыре часа утром, потом прогулка и два – три часа вечером, перед сном; при этом он не чуждался товарищеской компании и даже находил время для разных вечеринок. Во время каникул у прилежных студентов – в среде которых преимущественно и вращался Гладстон – было обыкновение объединяться в кружки для чтения и вместе уезжать куда-нибудь в деревню. Так, Гладстон однажды, в 1830 году, провел каникулы с Маннингом, будущим кардиналом, Брюсом, будущим лордом Эльгином, Гамильтоном, впоследствии епископом в Солсбери, и другими.
В течение всего своего университетского курса Гладстон пытался держать экзамен только на одну так называемую ирландскую премию и за другими отличиями не гнался. При этом произошел довольно интересный эпизод, характерный для нашего героя. Состязаться приходилось с неким Баккером, юношей заурядных способностей, но знавшим дело едва ли не точнее Гладстона. Экзаменатор в своем отзыве выразился так: “Ответы Баккера на все вопросы кратки и большею частью верны, а Гладстон пускает пыль в глаза экзаменаторов. Его, например, спрашивают: “Кто автор гимна “Боже, храни короля!”?”, а он отвечает: “Славься, Британия!” написан Томсоном”, и это совершенно всерьез”.
Такую черту можно было бы назвать просто хлыщеватостью, которой часто страдают способные люди с маленькой душой, если бы тот же Гладстон во многих случаях, как во время учебы в Итоне, так и впоследствии, не проявлял замечательной добросовестности по отношению к себе. Был, например, такой случай: Гладстона подвергли обычному наказанию за непосещение воскресной службы. В церкви он должен был написать 100 строк латинских виршей. Как это ни странно, но такое наказание практиковалось очень часто, и студенты научились обходить его: они обыкновенно покупали эти стихи у надзирателя за 2,5 шиллинга, а для него, в свою очередь, их делал его помощник за 1 шиллинг, и все оставались довольны. И когда стало известно, что на Гладстона наложено взыскание, к нему в комнату сейчас же явился надзиратель и принес ему положенные 100 строк, рассчитывая получить свои 2,5 шиллинга. Но каково же было его удивление, когда он услышал в ответ: “О нет, мне и самому не повредит написать их”. И вирши действительно были очень скоро написаны. Так же добросовестен он всегда был и в спорах. Он боролся с противным мнением, по выражению англичан, как корнилимен (корнуэлец); но если его аргументы бывали логически побиты, он добросовестно принимал мнение противника со всеми последствиями и выводами и уже вполне соглашался с ним. К тому же нужно прибавить, что как истинный шотландец он никогда не понимал шуток и все принимал всерьез. Ту же самую добросовестность к себе самому мы увидим позднее в международной политике Гладстона: он никогда не стесняется сознаваться в ошибке или неправоте своего собственного отечества, чего ему никак не могут простить известного разряда патриоты, которые считают, что в дипломатии дозволительны все средства.
Но как ни много в Оксфорде было обязательной работы, для Гладстона ее, очевидно, все же было мало. И вот он основал общество для писания статей по разным неказенным предметам, которое называлось начальными буквами его имени – WEG. Сам он, например, читал в этом обществе свою обстоятельную статью “О вере Сократа в бессмертие”.
Наконец, было еще одно учреждение, которому Гладстон по своим склонностям и по прошлому опыту не мог не отдать доброй части своего внимания. Это – Оксфордская Union, или студенческий парламент. Но прежде чем говорить о нем, скажем несколько слов о настроении тогдашнего студенчества вообще.
Дело в том, что время с 1828-го по 1831 год было в Англии самым тревожным: по всей стране происходили волнения, народ был беден и недоволен, партии боролись, диссентеры требовали себе равных прав наравне с остальными гражданами Великобритании; на парламентскую реформу смотрели как на всеобщую панацею и тем страстнее ее требовали. Это была, можно сказать, заря всех последующих треволнений XIX столетия, в которых Гладстону пришлось играть такую выдающуюся роль. А когда наконец в 1829 году Питт уравнял католиков и диссентеров в политических правах с протестантами – он лишился доверия двора и аристократии и должен был подать в отставку. Таким образом, к борьбе партий и принципов присоединилась борьба личностей.
Все это отражалось на университете. Все политические и религиозные партии и течения имели здесь своих представителей; даже среди профессоров разница во мнениях была очень велика, и у студентов считалось чуть не преступлением пойти на лекции профессора не своей партии или секты.
Господствующий среди студентов дух был явно консервативный и аристократический, хотя тогдашний консерватизм был не чета нынешнему холодному расчету выгоды. Это был еще некоторого рода романтизм, идеализация прошлого. Карл I в глазах оксфордской молодежи был святым мучеником, и верность Стюартам, хотя и не имеющая уже никакой практической почвы, все еще продолжала вдохновлять и связывать золотую молодежь. Титулы и чистокровность породы признавались с детскою наивностью, и политическое и духовное управление страною считалось природным правом немногих избранных, посягательство на которое со стороны народа инстинктивно вызывало в юношестве бурю негодования и омерзение.