Эти слабости были ясно очевидны. Он не был премьер–министром с неограниченными полномочиями, каким он стал затем во время Второй мировой войны. Он был либеральным министром в либеральном кабинете, который не пользовался особенно большим авторитетом в парламенте. Консерваторы его ненавидели, как никого другого; если станет необходима коалиция — а на это во время войны следует рассчитывать — то они без сомнения потребуют скальп предателя своей партии. Даже у либералов он был без крепкой опоры, в принципе всё ещё своего рода вольноопределяющийся. Для общественного мнения его фигура становилась постепенно несколько тревожной. Сначала перемена партии, затем преувеличенный радикализм, далее новое превращение, которое произошло с ним с тех пор, как он управлял Адмиралтейством и вдруг стал интересоваться лишь кораблями, вооружениями и войной. Люди не были уверены, чего от него ожидать. Кроме того, в течение года он произвёл слишком много газетных сенсаций: в качестве министра внутренних дел во время забастовочных волнений ввёл в Уэльс лондонскую полицию; против нескольких предполагаемых анархистов, которые забаррикадировались в лондонском доме, он разыграл уличную битву и лично её возглавил; как глава Адмиралтейства во время одного из постоянно повторявшихся ирландских кризисов он послал в Ирландию военные корабли и спровоцировал тем самым бунт. Где–то в нём это существовало, постоянно обеспечивать сенсации — возможно невольно. Это была его судьба, это была своего рода его особенность — и тем хуже. Первый раз, во время англо–бурской войны эта особенность означала его прорыв, однако с тех пор она вредила его репутации. Нечто несолидное, несерьёзное было присуще ему, при всех в то же время признанных дарованиях и блеске.
В принципе за ним никто не стоял. С Китченером у него взаимопонимания не было. Китченер, «сирдар» [11] суданской военной кампании 1897 года — который уже тогда изрядно был рассержен дерзким выскочкой лейтенантом Черчиллем — был типажом а-ля Гинденбург и как и Гинденбургу, ему все доверяли, прощая любую неудачу. Черчилль же напротив считался не испытанным в деле и ненадёжным, ему нужны были успехи, чтобы удержаться — в том числе в заключение и при решительном человеке — премьер–министре Асквите, который всё–таки ему пока предоставлял свободу действий, со своего рода скептически–удивлённой благосклонностью, не в последнюю очередь благодаря его оригинальности и его таланту, не без надежд, но в то же время с холодной готовностью в любой момент отказать ему в поддержке.
Из такого положения Черчилль собирался руководить мировой войной. Он не приложил никаких усилий, чтобы обезопасить или улучшить своё положение, и он огорчал своих ближайших коллег и сотрудников тем, что он едва ли их слушал, а лишь постоянно возражал им. Они находили, что он ведёт себя так, как если бы вся мудрость была заключена лишь в нём одном; и в этом суждении они были не столь уж неправы. Точно так же он и держался; однако комичным или трагическим образом в нём тогда действительно была вся мудрость. Он был единственным человеком в Англии, который в 1914 году обозревал военное положение в его совокупности, и единственным, кто имел ясные мысли, каким образом можно выиграть войну. Разумеется, что он был одержим этими идеями. Он говорил так, как если бы они должны были быть само собой разумеющимися каждому так же, как ему самому, и он вёл себя так, как если бы ему одному предстояло их воплотить в реальность.
Уже летом 1911 года, во время Агадирского кризиса, он представил кабинету министров меморандум о проблеме ведения континентальной войны, который предупредил события августа и сентября 1914 года с ужасающей проницательностью. Он предположил как достоверное, что немцы вторгнутся через Бельгию и по дуге отклонятся на юг, то есть будут действовать в соответствии с планом Шлиффена — о котором он ничего не знал, и который он таким образом как бы независимо от Шлиффена ещё раз разработал. Он правильно предвидел, что наступающие германские войска примерно на двадцатый день после объявления мобилизации французами будут оттеснены на линию реки Маас, и столь же верно, что французская армия полностью развернётся примерно на сороковой день и созреет для ответного удара, если до того момента она не будет распылена. В действительности кульминация битвы на Марне случилась точно на сороковой день после объявления мобилизации — 10 сентября 1914 года. Это был день отступления немцев от Марны.
С такой же провидческой ясностью Черчилль видел после исполнения своего предсказания то, что неожиданно стало стратегическим решающим пунктом: Антверпен.
Потому что после битвы на Марне оба громадных войска противников зависли к северо–востоку от Парижа с незакрытыми флангами — немцы правым, союзники левым. Очевидно, что теперь должно было начаться то, что позже было названо «Гонкой к морю», то есть стремление обойти противника с единственного ещё открытого направления. Однако каким образом, если другая сторона перемещается в такое положение, какое можно обозначить возгласом Чертополоха из сказки: «А я тоже тут!» Ещё держалась на севере изолированная бельгийская крепость Антверпен. Если бы могли её своевременно укрепить из Англии и использовать, и если бы со всей поспешностью все английские резервы через Ла — Манш бросили бы на новый фронт Антверпена, то тогда могло бы стать возможным, используя Антверпен как базу, закрыть доступ немцам к побережью пролива Ла — Манш, предотвратить фиксацию фронтов, а стремящееся на север правое крыло германских войск охватить ещё в движении на фланге и с тыла, и обойти.
Немцы видели это со всей отчётливостью и после битвы на Марне сконцентрировали все свои резервы на быстрое устранение из игры Антверпена. В Англии этого не видел никто, кроме Черчилля, и хотя у Черчилля была проницательность, но у него не было командной власти.
Что он теперь сделал, было авантюристично и оказалось первым шагом к его низвержению. Он отправил самого себя в Антверпен, чтобы найти подходящих людей; принял там без достоверных полномочий командование, блефуя при этом предстоящим прибытием больших английских подкреплений; и послал телеграмму премьер–министру, в которой он попросил освободить его с его поста главы Адмиралтейства, восстановить его в качестве генерала (в конце концов, был же он некогда офицером) и передать ему командование антверпенским фронтом. Одновременно он запросил войск и сам распорядился — ещё в своём качестве главы Адмиралтейства — прислать две бригады морских пехотинцев в Антверпен. Эти морские пехотинцы были всем, что он лично имел в распоряжении из сухопутных войск, в основном ещё новобранцы в стадии обучения, из которых большинство в конечном итоге попало в плен. Если кратко, он пытался своим чрезвычайным участием принудить свое правительство к стратегической импровизации, смысл которой был ясен ему, но не им. Естественно, что это совершить не удалось.
Антверпенская авантюра Черчилля не была совершенно бесполезной. Он продлил сопротивление уже дрогнувшей крепости на пять дней и тем самым выиграл то самое время, которое требовалось неповоротливым армиям союзников, чтобы «Гонку к морю» закончить по крайней мере вничью с германскими войсками. Однако не это было идеей Черчилля. Его мысль — посредством поспешного могущественного усиления превратить Антверпен в основу контрнаступления в тылу стремившихся на север германских войск, а войну на Западе, прежде чем она превратится в позиционную, ещё и выиграть посредством «битвы при Каннах» — никто не постиг. Правда, он её никому и не сделал постижимой. Что осталось, было всеобщее недоумение относительно его эксцентричного поведения и озабоченные разговоры по поводу беспощадного жертвования им своими морскими новобранцами. Перед общественностью и также перед своими коллегами он выглядел как человек, готовый по неожиданной прихоти бросить одну из высших правительственных должностей ради военной авантюры местного значения, которая к тому же не удалась! Его репутация была подмочена.
Он ещё не был обескуражен, и его стратегическая прозорливость не пострадала. После того, как Западный фронт застыл в окопах, он отчётливо увидел, что теперь к победе существует только два пути: либо следует изобрести нечто такое, что победит окопы, сухопутный корабль, который прокатится над окопами и полевыми укреплениями и всё, что там есть, сможет похоронить. Или следует посредством теперь уже гигантского флангового передвижения открыть новый фронт, на том месте, где ещё нет никаких окопов и долговременных укреплений — на юго–востоке Европы, из Балкан.
11