ЕВГЕНИЙ. В трамваях ездишь, по улицам ходишь, парням улыбаешься…
АНЖЕЛИКА. (Повернулась к Евгению, смотрит ему в глаза.) А если ты, тварёныш, или мне скажешь что, или меня пальцем тронешь — я тебе глаза повыцарапываю. Нет, я задушу тебя, я тебе глаза вырву, язык вырву, я пожарю тебя на костре, гадёныш, на костре из этих шмоток, из нашего приданого, только тронь меня, убогую, несчастную, если ты мне только слово ещё скажешь, только одно, потому что — нельзя обижать меня… (Смеётся, молчит.) Испугался? А у меня бывают припадки. Даже язык другой раз прикушу. Нервная. Гулять потому что всё время хочу. Мать не пускает на улицу, говорит — родишь мне, в подоле принесёшь. А я ей говорю: «Рожу, и принесу, и положу на стол!» А она меня за это — бить. (Смеётся.) Но я придумала как делать: я на кровать кладу свёрнутое пальто и в окно, через балкон, через чердак, и — вперёд, наяриваю…
ЕВГЕНИЙ. Ты шалашовка…
АНЖЕЛИКА. Ну, ну, говори дальше, скажи, скажи, и помни, что я тебе пообещала, Женьшеньчик, ну? Что сказал, повтори, ну?
Евгений молчит. Анжелика хохочет.
Трусятина. Трусы длинные. Семейные. Семейный ты человек. Шалашовка, говорит. Скоты такие. Вам лишь бы выпить, да потереться, а более — ничего. А если того, и другого не дашь — ты уже не нужна, ты уже — иди, гуляй. А и хорошо, что я такая. Вот такая — и всё! Думаешь, завидую замужним, этим бабам, что по улице ходят — у которых мужики, квартиры, семья. Нет, не завидую. Да, у меня — нету ничего. И не будет. Хотела вот с тобой попробовать, да куда там! Зато знаешь, какая у меня радость бывает, когда приходишь на случку в чужую квартиру, к нему, любимому на одну ночку, а его жена — уехала к папке, к мамке ли, дура, уехала — мужика одного оставила… (Открыла балконную дверь, дышит воздухом, кричит на улицу.) Дуры-бабы! Никогда не оставляйте мужиков одних, не отпускайте их ни на шаг от себя, слышите?! Потому что я, Красная Шапочка, на стрёме всё время! (Хохочет, вошла в комнату, выпила, закурила.) Так вот, ты не знаешь, какой это кайф, счастье: ходить в её тапочках, надевать её халат, мыться — в её ванной мыться! — а потом ложиться в постель — в её постель! — с её мужиком! Ай, счастье! Это я к одному офицерику тут ходила, у него жена уезжала. И не стыдно, ни капли, не-ка. Мстишь ей, падле такой, что вот — у нее всё есть: ванная с зеркалом, мебелишка, кроватка, мужик красивый, а у тебя — нету. У меня — нету ничего и не будет! Зелёный угол и двухвостки. И не стыдно, только охота ей мстить, падле! Гладишь его, мужика этого, и думаешь: я хоть и сорока-воровка, хоть на часик у тебя, но я покажу тебе всё, что умею, мой миленький, чтоб ты запомнил меня на всю жизнь… Нет, не надо тебе уходить от своей дуры, живи с ней, только знай, миленький, что есть и другие бабы, получше твоей раскладушки, которая тебе каждое утро — свежую рубашечку, штаны со стрелками, чтоб обрезаться можно было, яичницу с помидорами, и ты только из-за этой яичницы с нею и живёшь, идиот, счастье на яичницу променял! Живи, но знай, что есть и другие, такие как я, хорошие, но несчастные, которые только и видели, что стенки с комарами и далеко-далеко — баню с голыми мужиками. (Пауза.) Только посмей сейчас сказать что, только прокомментируй, Женьшеньчик. Я тебе сделаю то, что обещала. Потому что — готова сорока-белобока, вызрела, убью любого.
ЕВГЕНИЙ. (Мотает головой.) Всё равно я тебя люблю и тебе прощаю всё.
АНЖЕЛИКА. (Смеётся.) Трусятина, боишься что мне сказать? А я же тебе спецом говорю, чтоб тебя разозлить и чтоб ты в драку полез, а я тебя — побью тогда… Ну?
ЕВГЕНИЙ. (Молчит.) Сама трусятина.
АНЖЕЛИКА. То-то и правильно, бойся. И вообще — надоел, уйди. Уйди, сказала, ну?!
Села на пол, коленки к себе прижала. Евгений идёт в коридор. Выключил свет. Включил. Ходит по коридору в тапочках, зло пинает пакеты. Валентин на кухне проснулся, кричит вдруг: