Откинуться на подушку.
Прикрыв глаза, передохнуть.
— Что с тобой? Давление? — Тревожный голос режет слух, отдается гулким эхом в черепе. И тут же собранно, твердо: — Я сейчас. Сестра, сестра… — Быстрое шарканье подошв и хлопок двери.
Магнезия сработала на ура. Боль отпустила. В висках больше не стучал истеричный набат. Обошлось. Вслед за медсестрой заглянул в палату озабоченный Григорьич. По старинке пощупал пульс, зачем-то посветил в глаза фонариком, горестно поскреб неряшливую бороду и сказал:
— Эх, в томограф бы тебя… Да когда этот сопляк все отладит — даже Эскулапу неведомо. Постарайся не волноваться, хорошо? Барбитуратов выписать?
— Не стоит. И так хреново, не хватало еще соображалку глушить.
— Тогда пошел я. Там сын Гуверов удачно приехал навестить родителей. Попал в ДТП. Сейчас в реанимации. Сестры уже рассказали, небось? А ты, если что, дави на кнопку вызова — она вроде как работает. Электрик недавно проверял.
— Да-да, конечно, о чем речь. — Эрвин повернулся к матери, нервно выглядывающей из-за плеча долговязого Григорьича: — Мам, спасибо за булочки. — Как бы поделикатнее спровадить ее! — Помоги отцу, пожалуйста. Я просто поспать хочу. Не обижайся.
— Хорошо-хорошо, отдыхай, сыночка, — ответила и, ухватив несчастного нейрохирурга за рукав, потащила к выходу, нашептывая что-то на ходу.
Выждав минут двадцать на случай внезапного возвращения родительницы под предлогом забытого носового платка, он сел и решительно сунул ноги в плюшевые тапочки, принесенные, как подсказала новая память, лично майором… тьфу! Зоей Арменовной. Никаких сил не было валяться в дурацкой палате и пялиться на стены. Лучше спуститься в больничный дворик и подумать на лавочке под липой. Может, от свежего воздуха полегчает. В коридоре тихо, сонно. Вечную вонь хлорки слегка смягчали ароматы корицы и свежей выпечки, доносящиеся из открытой сестринской — там кипело чаепитие с подношением из «Шпассброт». Дверь в реанимацию приоткрыта. Оттуда слышно попискивание медицинской тряхомудрии, приглушенное озабоченным бормотанием Григорьича. Тотальную дрему горбольницы взорвал быстрый топот и восторженный крик:
— Доктор Йегер, доктор Йегер, где вы? Томограф! Работает! — Выпученные от искреннего счастья голубые глазищи далеко опережали бегущего по коридору Арлерта. — Мне удалось…
Распахнув дверь, бывший рядовой Разведкорпуса, а здесь инженер-медтехник вломился в реанимацию.
— А-а-а! — Лежащее на кровати тело забилось в конвульсиях. — А-а-а, уберите его! — Из-под бинтов панически сверкал карий глаз. — Он меня сожрал!
— А-а-а! — Обратно Арлерт несся уже на сверхсветовой. Теперь глазищи летели впереди, наполненные космическим ужасом. — Я его сожрал!
Осторожно отловив за руку, Эрвин прижал к себе щуплую фигурку. Вопли утонули в складках махрового халата.
— Тише. Я — командор… Шмидт. Я тоже оказался тут. Пойдем на улицу, воздухом подышим.
Разбираться и думать, что происходит за спиной, ни малейшего желания. Придерживая зареванного за хрупкие плечики, Эрвин потащил его к лифту. Но благополучно покинуть юдоль скорби им не дали. Приобретшие за годы службы оттенок безмерной тоски створки разъехались, и пришлось сдать назад: охреневшему командору и рыдающему рядовому явилась «женская особь».
— Verpiss dich! *** — рявкнула Энни Леонхардт.
Опираясь на костыли, сто пятьдесят сантиметров концентрированной ярости устремились в сторону реанимации. «Костяная нога» глухо стучала по линолеуму в такт извергаемым фройляйн угрозам, адресованным встрепенутому Григорьичу, замученной сестричке, замершей у койки Гувера со шприцем в руке, и мирозданию в целом. На языке предков Эрвин Шмидт толком не шпрехал, поэтому речь Энни Леонхардт звучала для него как сплошной «хенде хох». Пулеметная очередь смолкла — видимо, Энни выдохлась. Но ненадолго. Согнув загипсованную до колена левую, развернулась вполоборота и, смерив взглядом Арлерта, выплюнула:
— Steckdosenbefruchter!!! ***
— Герр Шмидт, командор. — Хилое тельце дрожало, а слезы промочили халат насквозь, и теперь он неприятно холодил кожу. — Пойдемте отсюда.
Лифт остался на этаже — тут им повезло. Створки закрылись, оставив Григорьича объясняться с разгневанной валькирией.
Лавочка под старой липой оставляла желать лучшего: на облупившейся зеленой краске вырезаны всем известные три буквы, чуть правее красуется экспрессивная надпись: «Машка блядь и пиздорванка». Арлерт, не глядя, уселся на «хуй». Самому пришлось пристроиться на неведомой Машке.
— Я веган. Ем только овощи, грибы и фрукты, — размазывал сопли кулаком рядовой Разведкорпуса. — Я здесь никого не убиваю, даже комаров. Просто отгоняю их.
— Соберись. Что произошло? В смысле, там…
— Плохо помню. Мы действовали по плану… Вроде, получилось. Не смог вовремя отцепить захваты… — Пауза на всхлип. — Слышал разговор. Эрен с Микасой убеждали капитана Аккермана сделать укол сыворотки мне. Флок говорил, что ваша жизнь важнее для спасения человечества. Похоже, капитан все-таки мне сделал укол. Иначе зачем есть Гувера?
Армин замолчал. Даже плакать перестал. Сидел, уставившись на проплешины в газоне, щедро усеянные скрюченными бычками вперемешку с выцветшими фантиками от конфет местной фабрички «Зори Елды-Марлийска».
— Понятно. — Значит, Леви позволил зазнобе уговорить себя. Да уж, мальчишка настолько красив, что и у натурала в штанах дрогнет. Тут-то они с Ереном — сладкая парочка. Обрели друг друга, так сказать. Мысли вернулись к сумбурному рассказу бывшего рядового. Да, капитан Аккерман подозревал — командор Смит выдохся. Чувствовал инстинктом зверя. Зверь понимает, когда вожак ослаб. Наверное, так правильно… Впрочем, сейчас неважно. Эрвин посмотрел на покрасневшую носопырку Армина: — Ты откуда русский хорошо знаешь?
— Мутер и фатер отсюда. Они переехали в Германию еще до моего рождения. Потом удалось перебраться в Швейцарию. Мутер меня учила — она хотела, чтобы вырос полиглот. Французский и английский преподавали в лицее, а русскому учила она. Я говорю и читаю почти свободно… только пишу с ошибками: постоянно -тся и -ться и эти переходные гласные путаю. Тут так много стран и так много языков…
Пацан окончательно успокоился. Раскидистая тень старой липы вытянулась к востоку и легла темным пятном на освещенный закатом забор. Унылый бетон преобразился. Окрашенный в золотистое, стал похож на стену римских руин, мельком увиденных в ливийских песках. Ханджи, Аккерман, Йегер, Гувер, Арлерт, он сам волей неведомой силы или глупого случая оказались здесь. В старинном городке, где смешались в кучу эпохи, нации, языки, религии. Бессрочный мэр Дамир Закклеев (проныра Закклей и тут пристроился на теплое местечко!) соблюдает Рамадан и каждый год приходит в кирху Святого Себастьяна на рождественскую службу. А еще вместе с пастором Ником охотится по осени на уток. В философию нагло вторглось пиликанье смартфона. Стоило нажать «ответить», в трубе затараторила майор… тьфу! Зоя Арменовна:
— Завтра у меня часиков в семь вечера. Идеи — ну помнишь, утром говорили — можем подтвердить или опровергнуть. И я тут еще кое-что нарыла в тырнете. Отличная штука, кстати. В общем и целом нужна твоя помощь, заинька. Постарайся не помереть, океюшки? Все, пока-пока — дел много: надо еще хозяйственника нашего, Моню Бернера, уболтать, твоего закадычного друга Аккермана достать. Ни сна, ни отдыха измученной душе. — Короткие гудки не оставили надежды на разъяснения.
Заинька так заинька… В этом мире к Эрвину Шмидту относятся явно лучше, чем там, где вековая война превратила его в беспощадного командора Разведкорпуса и хитрого политика. И да, он жив. Получается, есть шанс с Розой. Покойника уж точно никто не полюбит.
Комментарий к Часть 3
* НВП - начальная военная подготовка. Этот школьный предмет существовал некоторое время и на постсоветском пространстве.
** Шир аШирим (Шир hа-Ширим) — одна из книг Мегилот (Свитки). Автором книги является царь Шеломо (Соломон).
По одной трактовке произведение представляет собой песню любви между Всевышним и Его возлюбленной — Кнессет Исраэль, еврейским народом. Но более популярна другая версия — царь Соломон сочинил эту песню для своей возлюбленной Суламифи (Суламиты).