Единственное его счастье состояло в том, что в 85-м году, считая себя к этому моменту в очередной раз полным неудачником, он повстречал женщину, с которой ему захотелось умереть, прожив с ней долгую и счастливую жизнь. С той поры дезориентация и отклонение инстинктов (и в первую очередь жизненного инстинкта), через которые он прошел, все более утрачивали над ним свою власть. Природа его все более осветлялась, переходя от смертолюбия к жизнеутверждению. Со своим прошлым он научился жить, как с хорошо изученными за долгие годы минными полями, постепенно их разминируя. С разливанным морем агрессии в его картинах начинает спорить тема прелести жизни – покоя, флоры, радостей консьюмеризма (серия и выставка “Все это я ел ”). Его перестает терзать бешеное честолюбие (зачем власть тому, кто любит и любим?!), своим демонам он указывает их место (к этому времени он уже верующий, церковный человек). Вся его жизнь была вереницей блужданий и странствий в поисках “Золотой книги ” (на его жаргоне; я бы сказал – “ плана Рая”), и никогда он не был еще так близок к тому, чтоб подержать ее в руках (и я уверен, что в снах, где это только и возможно, это иногда ему удавалось).
Но так получилось, что и эта женщина оставила его после 12 лет совместной жизни по любви. Вольно или невольно, сознательно или бессознательно – здесь совершенно не место гадать и предлагать однозначную версию. Но сам способ – самосожжение – (женщины и актрисы!) говорит о том, что в этом поступке присутствовал момент очистительной жертвы (не дара, но мены и выкупа).
Последние дневниковые записи Сергея о жизни без Елены Прекрасной
– тяжело, но надо читать. Потому что это последняя в ХХ веке трагическая история любви (забытый жанр – казалось, что такого уже не может быть в обмельчавшем современном мире). Он умер ровно через девять месяцев после ее ухода, день в день, выносив свой земной срок, как ребенка от нее, соединившего их теперь уже бесповоротно не рождением, а смертью. Тридцать девять лет и сорок семь. 23 августа и 23 мая – август и май всегда были его критическими месяцами.
Смерть придает особую гулкость прожитой жизни, как звуку струны пустой деревянный резонатор. Сейчас уже невозможно отделаться от впечатления, что поставил эту пьесу Рок – так эту имперсональную силу звали древние. Сквозь дымовую завесу собственного эстетизма
Сергей Шерстюк еще в минувшую эпоху догадался, что существует закон, по которому люди покидают сцену вместе со своим временем.
Как люди чести, в наступившие времена бесчестия генерал, актриса и художник не пожелали пережить надолго ту страну, которую полагали своей и последние остатки которой стремительно растворялись в мутной и едкой среде 90-х. В посткоммунистической
России они не признали того отечества, в котором им хотелось бы жить. Все трое похоронены на воинском Троекуровском кладбище в
Москве. Служили панихиду по ним и отпевали – в порядке убывания
– в Большой Вознесенской церкви у Никитских ворот, где венчался некогда Пушкин.
Одна из последних записей в дневнике художника:
“ P. S. 26 октября 1997 года, 2.25 ночи.
Пролистал сейчас дневник и поразился тому, что в нем так мало о
Леночке, любимой и единственной, умершей два месяца и три дня назад. Иногда она читала мой дневник и говорила: “Разве это дневник? А где же мы с тобой? Ведь, кроме нас с тобой, тебя ничего не интересует. А-а, ты, наверное, пишешь не для себя, а для других ”. Вообще-то я собирался вдруг сесть и написать для нее пьесу, все придумывал и, сколько хорошего ни придумал, не придумал главного – о чем? Теперь я точно знаю, что пьесу для
Леночки не напишу, хотя знаю – о чем, но… И вот тут-то я замолчу, потому что, как сказала одна девочка, “ счастье не знает, что оно счастье, а вот горе знает, что оно горе ”. Я хотел бы, чтобы Леночка сидела рядом, а я писал свою галиматью.
Отныне это невозможно ”.
В журнале публикуется в несколько сокращенном виде дневник
Шерстюка последнего года жизни. Упоминаемые в нем лица входили в ближний круг художника – это члены семьи, друзья-художники, люди театра и кино, литераторы. Харак-тер текста, на мой взгляд, не требует комментариев.
Игорь КЛЕХ
ДНЕВНИК ПОСЛЕДНЕГО ГОДА
1997 год
9 апреля
Если постоянно из-за – нет, за любимого человека испытываешь страх, то интуиции больше никогда не будет. В страхе сгорит, и ветер страх раздует.
Не сдал сегодня вождение: заглох мотор. Такого со мной никогда не было. Или уже пора? Пишу с ошибками. Ошибки – слабость. Я всегда делаю ошибки, когда слаб. Вполне возможно, что слаб давно, только механически полагал, что не слаб. А ведь давно уже, наверное, представляю из себя потерянного героя. У нас был герой, да мы потеряли, ау! Да и хрен с ним. Где же Лена? Почему не дал ей вчера пейджер? Она не звонит. Господи, не изменяет ведь, а больно. Эта ‹N.› со своим кино чумовым – чума. Я ведь почувствовал, что в это дерьмо Лене нельзя, но нет, говорю, давай… Лишь бы снималась, думал. Лишь бы. Вот где мохнатый.
Скучно? Разумеется, постыло? Хрен вам. Скучен страх, а постылое
– энергия и сила, ежедневная и созидательная. “Уйди, постылый!
” – сказала умирающая новорожденному. Главное – сделать из гения обывателя и тут же заклеймить гениев за презрение к обывателям.
Маневры на уровне 15-го аркана Таро. Почему дерьмо (зло – по-старорежимному) так успешно именно в 15-м аркане? Если бы я вдруг жил до Христа, я бы застрелился. Во-первых, я бы эти арканы придумал, во-вторых, всех орлов сделал бы рабами, в-третьих, гнал бы водку из египетских пирамид – и результат: до
Христа бы никто не дожил.
Не собираюсь поколебать никаких своих устоев. Никто так не страдал, как Он, поскольку самый большой герой, даже если в нем
Дух Святой, все же человек, а не Бог. И даже если Бог его просто ласкает и омывает слезами в миг страданий, и даже если от страданий Бога рвутся вселенные, и даже если он это знает, и даже чует сердцем, и все и все… – он страдает меньше, чем Бог, и больше, чем человек. Но не поровну, как Христос.
Разве я страдаю? Мне просто страшно. Я не герой – стало быть,
Дух Святой только искоса поглядывает. Что я пишу? Господь страдает за тебя больше, чем ты. Это очевидно. Что со мной? Я не хочу знать никакой новой правды, не хочу писать, я боюсь страха, я слабый, мне просто плохо и мне нет покоя. Я верю в Господа нашего Иисуса Христа – и мне плохо? Ничего глупее не бывает. Или я не верю – во что я никогда не поверю. Да просто вере моей место, наверное, в пыли.
Плохо: был бы наркоман, ничего бы не придумал, кроме как занаркоманить. Ленка не звонит не потому, что она от меня уходит или, скажем, я от нее, а потому, что – страх. Милая, любимая, родная. Что толку сейчас тебя понимать? Ты придешь, я знаю.
Тебе, я знаю, хуже, чем мне, даже если ты сейчас улыбаешься и принимаешь почести. Ты не звонишь из страха, а я тебе этого не обещал. Ты – такая как есть – такая, как ты не есть. Нам повезло или не повезло. Все это я пережил чуть раньше, да и сейчас переживаю – чуть позже – и не по-разному, а так, как ты. Только ослабеть духом в тридцать девять или в сорок шесть – очень разная расслабуха. Пройдет, но… хе – но ведь можно по-разному преодолеть сие дело. Ты будешь бояться скуки, я – страха. Одно и то же.