Иван словно одеревенел от страха. Смотрит: бежит на помощь другой жандарм, поднимаются из-за столиков господа офицеры. Окружили его, точно опасного разбойника, у кого-то блеснул в руке револьвер…
Что ж, прощайся с белым светом, Иван. Но сперва тебя закуют в цепи. Да-да, подставляй руки, сам видишь — твоя карта бита. Теперь можно и обыскать, порыться в ранце…
О, нашли что-то интересное в карманах! Высокий обер-лейтенант с боевым золотым крестом на груди берет из рук жандарма небольшую синюю книжечку стихов архикнязя Василя Вышиваного с его портретом, читает громко дарственную надпись: «Храброму ландштурмисту Ивану Юрковичу…» Офицеры изумлены. Смотрят на него, простого ландштурмиста, и не верят в такое диво. А потом читают его легитимацию[31].Так-так, перед ними в самом деле Иван Юркович…
— Господа! — восклицает обер-лейтенант, поднимая над головой книжечку стихов. — Здесь автограф самого архикнязя, известного во всей Галиции главного начальника украинских «сечевых стрельцов»!
Книжечка пошла по рукам. Пьяные офицеры отдают честь портрету, приказывают жандарму снять наручники с Ивановых рук. Радуйся, газда! Не забыл о тебе господь бог: тебя, героя- фронтовика, приглашают к столу, помогают сбросить ранец и шинель. Ты почетный гость офицеров, будешь кутить с ними до самого вечера.
* * *
Проснулся, открыл глаза, повел ими вокруг… Что за черт? Как он тут очутился после вчерашнего офицерского угощения? Знакомые, до сих пор не покрашенные двери боковушки, шкаф, возле окна на стене портрет брата. Выходит, что это не сон, что ты, Иван, дома, в той самой боковушке, которую сам же и сварганил после возвращения из Америки, как и трубу над крышей.
Приподнял голову, прислушался к звукам, долетавшим из хаты. Звякнули посудой. Стукнула об пол кочерга. Катерина, верно, готовит завтрак на плите. А дети? Чуть слышно перешептывались под дверью. Заждались, поди, когда уж наконец подаст голос тато. Иван усмехнулся. Вспомнил их былые праздничные утра, когда брат Петро, самый дорогой гость в доме, еще спал в этой самой боковушке, а дети, среди них и старший Василько, уже толклись под дверью, нетерпеливо ожидая его пробуждения.
— Эй, кто там? — подал наконец голос Иван.
В тот же миг дверь распахнулась, затопали ноги, в комнату заскочили дети и… вдруг остановились, не добежав двух шагов до постели. Замешательство и даже страх отразились на лицах. Перед ними лежал не тато, их добрый, красивый татусь, которого они видели в своих снах, а незнакомый, чужой человек, с серой щетиной на лице. Если б не мама, они, может, шарахнулись назад, убежали бы от этого чужака, да она, обхватив их за плечи, толкнула вперед и сама подошла с ними к постели.
— С добрым утром, Иван, — поприветствовала его, поклонившись, Катерина. Боже, до чего ей было трудно сдержать себя, чтобы не разрыдаться, не упасть при детях ему на грудь. — Узнаешь нас, газда? Повырастали без тебя дети. Иосиф уже чуб отпустил, к парубкам тянется, — положила она руки сыну на плечи. — А как же, четырнадцатый пошел. Да не стыдись, хлопец. Пускай тато знает: не гунцвот[32], а первый мой помощник.
Отец протянул руку, чтобы погладить по голове хлопца, но тот, перехватив отцову руку, поднес ее к губам и поцеловал.
— А это наша Зося. — Мать поправила дочери светлые косички на голове. — А что, иль не девка? На тот год в школу пойдет. Это, Иван, моя помощница по дому. Иосиф в поле и во дворе, а Зося за хозяйку в хате. Поцелуй же отцу руку. — Девочка потянулась ручонками к отцовой руке, а мать тем временем подхватила меньшого, который прятался от незнакомого человека за сборками ее длинной юбки. — А вот наш Петрусь. Когда ты уходил на войну, я его еще в люльке качала. А теперь гусей пасет. Ей-богу, правда. — Она протянула мальчика отцу, а когда тот стал упираться, сквозь радостный смех проговорила: — Фу-ты, глупыш! Да это же тато. Родной твой татусь.
Иван взял Петрика, хотел прижать к себе, да куда там. Мальчик расплакался, потянулся ручонками к Иосифу, и тому пришлось унести его из боковушки. Зося тоже выскочила за ним, чтобы вместе с Иосифом занять неразумного братишку.
Катерина с Иваном остались одни и могли теперь после долгой трехлетней разлуки наконец-то наговориться всласть.
Да что-то слова пока не шли на язык. Ни у Катерины, ни у Ивана. Она не решалась спросить у мужа: что с ним приключилось, почему его вдребезги пьяного привезли на господском фиакре и чем он заслужил такую честь, что его до самого дома сопровождали двое жандармов? Слава богу, хоть соседи не видели этого позора, да и дети к тому времени уснули, а то бы эта неблаговидная сцена могла создать у них искаженное представление об отце-солдате…
Молчал также и Иван. Смотрел на Катерину, сидевшую на постели у него в ногах, силился представить ее такою, какой она была восемнадцать лет назад, когда они встречались с ней на высоком мосту через Сан. Тогда его, молодого парубка, волновали и длинные черные косы, и смущенный взгляд карих глаз; ослепленным любовью, им представлялось, что огромный деревянный мост вот-вот поднимется с ними над Саном и поплывет над зелеными Бескидами к самому солнцу и где-то там, в синей лазури, они найдут свое счастье… И ради этого счастья с ним, простым русином, Катруся отреклась от своей веры, наперекор родителям пошла в бедняцкую семью, взяла на себя, во имя любви, всю тяжесть убогого житья Юрковичей…
Теперь сидит перед ним мать его детей. Исстрадавшаяся, с натруженными руками, с обветренным, осунувшимся лицом, однако же не сломленная, все преодолевшая, с упрямым блеском в глазах, все такая же притягательная, как и восемнадцать лет назад. Трудные годы войны не стерли с ее лица былой красоты. Даже две черточки меж бровей не состарили Катерину, а лишь подчеркнули ее стойкость и силу.
— Про Василя слышно что-нибудь? — спросил Иван, надеясь хоть чем-нибудь поднять ей настроение.
— Откуда ж? — вздохнула Катерина. — Как в воду канул.
— Не канул. С той стороны, от москалей, дошел слух, что сын наш времени не теряет, а учится ихней премудрости. И как одолеет ее — вернется в наши горы вместе с революцией.
— С какою это? — не поняла Катерина. — Не с тою ли, что выгоняет панов с фольварков?
— О, — обрадовался Иван, — да ты, Каська, уже разбираешься в политике!
Похвала мужа вызвала у польщенной Катерины чуть приметный румянец на щеках.
— Слышала я кое-что о ней. Про революцию в России у нас теперь по-разному говорят. Одни шепчут, поглядывая на панский фольварк, что в России уже прогнали панов, что там объявился такой справедливый человек, который задался целью всю панскую землю раздать бедным. А ксендз с амвона другое говорит: в России забыли господа бога, вместо него покликали себе с того света Люцифера, и тот, антихрист, палит церкви, приказывает ставить себе сатанинские идолища…
Иван расхохотался:
— И люди верят?
— В церкви верят, ксендз так страшно рассказывает, а когда вернутся домой, то в голову другое лезет людям. По дороге-то из церкви — не слепые, наглядятся вдоволь, что вокруг творится. Тут тебе и горы и лес, где не разрешается сухой палочки поднять, и земля в долине — все не наше, все панское. Только мы одни божьи. — Катерина поправила прядь волос, усмехнулась: — Божьи, потому что голы.
Иван вскочил, сел рядом с женой.
— Каська, родная моя, да ты ж, почитай как наш Щерба, мудрая стала. — Стиснул ее грубые, натруженные руки, поцеловал. — Словно ты его беседу, Каська, подслушала…
Вдруг вспомнив что-то, потянулся к мундиру, что висел на спинке кровати, за книжечкой стихов, где между строчками стихов были вписаны Щербой строчки о революции в России… Книжечки ни в мундире, ни в карманах брюк, ни в ранце не оказалось. Спросил у Катерины, позвал детей… Нет, такой книжки никто не видел. И документов воинских не было. Что ж могло случиться? Вспомнил, что ехал вчера домой с жандармами. Так неужели они, бестии, вытащили у него документы и книжечку?..