Эта мысль грызла его все время — и когда брился, купался, и когда сидел за завтраком в кругу семьи, и даже когда говорил с соседями, приходившими поздравить его со счастливым возвращением. Никогда еще, сдается, не чувствовал себя так скверно, как нынче. Мысль, что жандармский комендант Скалка расшифрует эту Михайлову тайнопись между строчками стихов, преследовала его, не давала покоя. Куда и радость девалась от встречи с семьей. Ни Катерина, что незаметно для детей льнула к нему, ни дети, уже признавшие в нем отца, не в силах были разогнать мучительных опасений. Ведь, расшифрованные комендантом, эти строки приведут к тяжелейшим последствиям. Собственный арест Ивана не пугал, хуже ему не будет, чем в проклятущих вшивых окопах, страшила мысль об аресте Щербы. Если это случится, Михайле не миновать виселицы. Сейчас, именно сейчас, когда с востока веют теплые ветры революции, военные суды особенно жестоко расправляются с «бунтовщиками».
После завтрака Иван зашел в конюшню и очень удивился, увидев коня.
— А ты, Каська, писала, что гонведы забрали и коня и корову.
— Пограбили нас здорово перед отступлением, — вздохнула Катерина. — Так почистили, что думалось, уж и не дождемся тебя. Да, слава богу, Ежи Пьонтек выручил: вернул те американские деньги, что ты ему на фабричную стачку тогда одолжил.
Иван погладил буланого по блестящему гладкому крупу, провел ладонью по хребту, похлопал по шее.
— Славный коняга, — сказал, явно довольный.
— Иосифа хвали. Это он ходит за ним, своим хлебом делится.
Иван повернулся к сыну, обнял за плечи.
— Я не раз вспоминал о тебе: дельный ли, думал, из тебя помощник маме вышел? — А когда вышли из конюшни, поинтересовался: — А в сани уже запрягал?
— Запрягал. С мамой в ту пятницу на рынок ездили.
— О, так собирайся со мной. Запрягай, поедем в город. Я должен замельдоваться[33], Каська, у поветового начальника, — объяснил Иван жене в ответ на ее удивленный взгляд. — Получил пока что месяц отпуску.
2
После кормления ребенок лежал в постельке умытый, свеженький — чистый цветочек — и не сводил больших карих глазенок с маминых губ, а Ванда еще старательнее причмокивала, напевала милые, ласковые слова, вела со своим маленьким Орестом обычную нескончаемую утреннюю беседу.
— Ты же нынче именинник, мой мальчик. Уже полный год тебе стукнул. О-го-го, только представь себе — целый год! А ты знаешь, что такое для мамы год? Это триста шестьдесят пять дней и столько же недоспанных ночей! Через шесть лет ты пойдешь в школу, а через десять мы переплывем с тобой быстрый Сан. Хочешь, мой карапузик? А папа будет глядеть с берега и со страха кричать на нас: «Там глубоко, Ванда! Возвращайтесь!» — Ванда вздохнула, подняла голову, печальными глазами посмотрела на фотокарточку мужа в рамке над постелью. — Нет с нами папы, сын. Где-то за нового императора бьется. Даже не видел тебя. Так не удивляйся, мальчик мой, что даже телеграммы не получили от него. Никто нас, сын, не поздравил. Верно, и Войцек забыл. Все забыли.
Ванда повернула голову на шум во дворе, замерла, прислушалась, ожидая, что постучат в дверь… А он должен бы прийти. Он непременно придет. Ее искренний друг и хранитель. Поставит у порога свой карабин с начищенным до блеска штыком, снимет каску и только тогда щелкнет каблуками, поздоровается, смущенно улыбнувшись.
— Слушайте, пан Войцек, — спросила она его недавно не то шутя, не то всерьез, — а вы, случаем, не влюбились в свою подопечную?
Он смешался, опустил глаза, сказал, краснея:
— Как можно, пани Ванда? Вы для меня все равно что дева Мария. На святых лишь молятся, пани Ванда. А та, которую люблю… — Он запнулся, колеблясь, но все же решился выложить всю правду: — Та сказала мне откровенно: пока не сбросишь с себя эти жандармские доспехи, и не показывайся на глаза.
— А сбрасывать вам сейчас нельзя, Войцек, — набралась смелости подсказать ему Ванда. — Это следовало бы сделать до нашего знакомства.
— Я это понимаю, пани Ванда. Теперь карабин должен быть при мне.
Их дружба началась около года назад. Войцек зашел к ней, как заходят жандармы в чужую квартиру: снял с плеча карабин, стукнул им об пол, спросил, тут ли проживает Ванда Станьчикова, по мужу Щерба, потом, будто у себя дома, начал заглядывать во все закоулки. Делал это с подчеркнуто развязным видом, вызывающе, но, как подметила Ванда, без каких-либо признаков злобной неприязни к ней. И еще обратила внимание, что в его синеватых глазах вместо обычной в таких случаях ожесточенности светился даже какой-то несвойственный жандармам интерес. Он перечитывал заголовки книжек, листал их, разглядывал рисунки.
Войцек пришел и на другой, и на третий день…
Она спросила его с горькой усмешкой, но без нотки раздражения:
— Неужели пан жандарм будет приходить ежедневно?
— Не каждый день, конечно, но часто, не реже как раз в неделю, — ответил он, ставя карабин возле дверей. — Таков приказ пана коменданта.
— И чем это должно кончиться?
— Не могу знать. Приказ есть приказ. — И вдруг, улыбнувшись, совсем уж неофициальным тоном добавил: — Пан комендант хочет знать все, что у пани тут делается.
— Пан комендант мстит мне за то, что я не поддалась на его угрозы, когда арестовали мужа, — выпалила она, прежде чем подумать.
— Может, что и так, — подтвердил он.
Жандарм опять подошел к письменному столу, но теперь, прежде чем протянуть руку за книжкой, попросил разрешения у хозяйки.
— Представьте себе, — съязвила она, — у нас нет книжек, которые бы могли заинтересовать вашу особу.
— Вы думаете, что жандармы не люди? — обиделся он.
— Да. По крайней мере, мало осталось людского. Если бы вы видели, как мучили моего мужа…
— Это пани не видела, а я видел.
— Видели? Вы? — ужаснулась Ванда. У нее часто-часто забилось сердце, запульсировал живчик на виске. Схватилась за спинку стула, крепко стиснула ее. — Видели? И пожалуй, даже помогали…
— Нет, пани, — покачал он головой. — С меня хватило того, что пришлось тогда увидеть.
— И что же?
Войцек стоял перед ней с опущенной головой — неузнаваемый, в глазах тоска, куда и развязность девалась — и, точно на исповеди ксендзу, признался ей, что с того дня его душа не знает покоя, что он по сию пору живет под гнетущим впечатлением той ужасной ночи. Пусть простит ему пани Ванда, но он хотел бы понять, откуда, из какого источника ее муж черпал эту необоримую, прямо-таки титаническую силу духа. Самого господа бога, наверно, не мучили так, как мучили в ту ночь Михайла Щербу. Разреши это тюремный ксендз, — его, должно быть, распяли бы на кресте.
— Источник этот в правоте, в твердой вере, что общество, где господствует неправда и грабеж, необходимо перестроить. Можете вы это понять, пан жандарм? — резко проговорила Ванда.
— Не называйте меня так, — умоляюще сказал жандарм. — Я, прошу пани, зовусь Войцек, Войцек Гура.
— Зачем же пан Войцек с таким чувствительным сердцем пошел в жандармерию?
— То была воля отца, прошу пани. Да и я, должен признаться, не хотел в то пекло, в окопы, возвращаться после ранения.
…Ванда берет маленького на колени и садится с ним перед окном. На дворе весна, распустились, зеленеют деревья. На веточку липы села синичка, за нею другая. Эта непоседливая пара всегда заявляется к этому времени за завтраком к Ванде. Сначала одна перелетела на кусочек мяса, подвешенный на проволочке за окном, и принялась энергично бить по нему клювиком, потом перепорхнула другая, согнала первую…
Малыш тоже не остался равнодушным к шустрым пташкам, замахал ручками, запищал на радостях.
— Синица, Орест, си-ни-ца, — произносит Ванда.
Малыш старается повторить за мамой, что-то щебечет.
Старинные часы на стене бьют девять. Раз в неделю, как раз об эту пору, стучал в дверь ее друг в жандармском мундире. Ванда усмехнулась, повторила вслух слово «друг». Невероятная, невозможная в обычное время дружба! Странная, как странно было бы услышать о дружбе волка с пугливой серной в лесу. Подпольщица-революционерка — и жандарм, которому среди других дел поручил Скалка тайное наблюдение за нею. Комендант не мог даже предположить, во что обернется Войцекова «служба». Он хотел донять ее, гордую русинку, этими посещениями поляка-жандарма, надеялся довести Ванду до крайности, был уверен, что Ванда не выдержит этой жандармской пунктуальности и… кинется с отчаяния в холодные воды Сана. Да не сбылись его надежды. Жандарм оказался отзывчивым парнем. Допрос, пытки, которым подвергли Щербу, потрясли Войцека. Звериная жестокость жандармов, непонятная для него свирепая ярость к закованному в цепи человеку перевернули ему душу, а знакомство с женой Щербы, который стал героем в его глазах, заставило Войцека задуматься над тем, над чем он никогда до сей поры не задумывался. Помогли также и книжки, которые ему незаметно подсовывала Ванда, а еще больше разговоры, в которые она втягивала его…