Тяжелая, в рыжих волосах рука Угарова потянулась к стакану с водой.
— К сожалению, социальные проблемы Галиции вне сферы русского влияния, — проговорил он сдержанно между глотками воды.
— Бесспорно, — согласился Юркович, — однако поддержка России, господин министр, великой славянской державы, так много значит для нас. — Петро с трудом подбирал слова. — Если бы правительство его величества обратилось к лемкам с манифестом, в котором провозглашалось бы грядущее наше освобождение! Истории известны подобные случаи. Ваша благородная миссия в отношении угнетенных народов Балкан, славная турецкая кампания. — На лице Петра отразились мучительные поиски нужного слова. — Господин министр, Россия должна дать нам надежду. Ведь у нас отобрали все: землю, леса, горы. Покушаются даже уничтожить язык наших отцов. Только русский царь может вернуть нам все это…
Угаров подался всем телом вперед, напрягся, ленивое самодовольство как рукой сняло. Симпатия к чужеземцу постепенно таяла. Он еще раз, уже внимательнее, окинул его взглядом. Тонкого сукна серый костюм, модный галстук… О нет, вы не разглядели, доктор Марков. Ваше доверенное лицо — переодетый мужик! Бунтарь! Хам! И кто его знает, не прячет ли он в кармане, помимо заграничного паспорта, револьверчик?! Жаль, жаль, что нет поблизости Бобринского. Пусть бы граф послушал, о чем мечтают лучшие представители его москвофилов. Да, да, Георгий Александрович. О земле! Царь должен вернуть «бедным хлопам» Карпатские горы с лесами. Ха-ха-ха! Слышали ли вы что- нибудь подобное, господа? Белый славянский монарх станет социалистом. Может, Бакуниным, а может, самим Марксом. Не попахивает ли эта мужицкая программа пятым годом? Горы с лесами. Землю с пастбищами…
Угаров сощурился. За политическими лозунгами, которые столь ретиво излагает уже не только несимпатичный, а внушающий ненависть австрийский учитель, ему видится тот, в настоящее время недосягаемый для русского правосудия политический преступник, который переехал из Парижа в Краков и оттуда ежедневно, ежеминутно угрожает русской действительности. Угаров не может простить своим коллегам, что они не воспрепятствовали отъезду Ульянова за границу. О, этот эмигрант еще покажет себя! Да и сейчас, собственно, его статьи иной раз сна лишают. И сколь ни старается Третье отделение, никак не удается перехватить агентов Ульянова с политической литературой. Львов — перевалочный пункт. Из Кракова во Львов, а там дальше… Вот чем бы заняться доктору Маркову. Помочь подобраться к самому Ульянову. Вот тогда бы в министерстве знали, что вы, Дмитрий Андреевич, не задаром едите наш хлеб. А то москвофильство, которым вы начиняете своих мужиков, не стоит и выщербленной копейки.
Угаров поднялся, давая тем самым понять, что аудиенция окончена.
— Я доложу, господин Юркович, его императорскому величеству. Расскажу, что вас заботит.
Пока в министерстве, у начальника отдела тайных сношений с иностранцами, протекала беседа, в номере гостиницы, где остановился Петро, заканчивался тщательный обыск чемодана с таможенными ярлыками. Субъект, что рылся в чемодане в присутствии жандармского офицера, кроме нескольких томиков нового издания Пушкина и Достоевского нашел, к своему удивлению, еще и львовское издание неведомого Ивана Франко.
— Вы слышали про такого малороссийского писаку? — спросил агент, перевертывая странички книжицы.
— Не имел чести, — ответил жандармский офицер.
— Стихи, — констатировал агент. — Придется изъять, как заграничное нецензурное издание.
Вечером, перед тем как лечь в постель, Петро вспомнил о томике Ивана Франко. Настроение после посещения министерства иностранных дел было подавленное, и ему захотелось рассеяться. «Semper tiro»[15] — так назывался сборник стихов. Он купил его еще по дороге в Россию в одной из львовских книжных лавок. Приобрел из любопытства, чтобы после шести лет самостоятельной жизни проверить и себя и этого бунтаря Михайлу, который из-за поэта пожертвовал своей карьерой. Увидев в лавке книжку Франко, Петро подумал: «А что, если Михайло встретится мне в России и спросит: «Ну, так кто ж из них прав? Семинарский попик или все же Иван Франко? Читал его, Петро? Нравится?» Что я ему отвечу? «Не знаю, не читал. Я принципиально не беру в руки ваших поэтов…» Вот устроил бы себе потеху из подобного «принципиального невежды» Михайло Щерба!»
Петро открыл чемодан, порылся в нем, стараясь нащупать томик, и… не нашел его. «Что еще за новости?» — подумал он, выкладывая на стол вещи. Обратил внимание, что лежат они не в том порядке, как он их туда укладывал, увидел, что дно чемодана изнутри вспорото… Вспыхнув от возмущения, выскочил в коридор, накинулся на номерного:
— Скажите, кто у меня был? Полиция или жулье?
Бледнолицый, высокий, как жердь, номерной, с неизменной, как маска, сладенькой, угодливой улыбкой, при этих словах ощерился.
— Я советовал бы вам, уважаемый господин, — изрек он тоном лакейского превосходства, — советовал бы вам не ставить в один ряд полицию и жулье. У нас не Австрия, а Россия, уважаемый.
14
Петро Юркович вышел на широкий Невский проспект — место прогулок столичной респектабельной публики. В вечернюю пору, когда солнце скрывалось за куполами высоких соборов, а вместо него зажигались фонари фешенебельных ресторанов, на Невском проспекте становилось тесно от оживленного людского потока. С утра же Невский имел деловой вид: к многочисленным департаментам подъезжали кареты высокопоставленных чиновников, перед огромными витринами магазинов модного платья останавливались фаэтоны с важными дамами, спешили модные портнихи к своим патронессам, браво маршировали разукрашенные, как игрушки, гвардейцы его императорского величества. Важные дамы были озабочены весьма серьезными делами: что сейчас самого модного в Париже, какую прическу носит мадам Пуанкаре, какое мороженое подавали вчера на приеме у государыни… Столица самой обширной в мире империи жила своими заботами, и ей, очевидно, никакого дела не было до какого-то учителя с далекой Лемковщины, как ему не было никакого дела до всего, что мелькало у него перед глазами. Он всей душой тянулся в родные зеленые горы, к простым людям, к своим милым школярам. К сожалению, он ничем не подивит их этим летом, не раскроет перед ними души, не расскажет, как его здесь, в столице белого царя, принимали.
Ох уж и приняли. Никогда не сотрется в памяти унизительный жандармский обыск. Он не мог представить себе подобной подлости: лезть в чужой чемодан, рыться в нем по- воровски, взять чужую вещь… И где? В столице белого царя! Гоголь, значит, не догадывался о подобных повадках царевых слуг, раз послал к царице кузнеца Вакулу…
Углубившись в невеселые мысли, Петро чуть не наткнулся на панночку, что выскочила из магазина, обвешанная разными сверточками. Легонькая как перышко панночка пробежала мимо него, обдав ароматом духов, но у самой обочины тротуара задержалась, чтобы позвать извозчика.
Петро невольно остановился, с интересом наблюдая, с какой милой беспомощностью она старалась справиться со своими сверточками, когда садилась в пролетку.
Вдруг один из пакетиков — небольшая, перевязанная крест-накрест розовой лентой синяя коробочка — выскользнула из ее рук на тротуар.
Молодые франты, каких в любую пору на Невском предостаточно, кинулись за ним, да Петро оказался попроворнее. Недаром он в свое время, еще пастушонком, любил тягаться с шустрой белкой в прыжках на высокой ели. Он первый схватил коробочку, кажется даже оттолкнув кого-то из петербургских барчуков, и… вдруг оцепенел, очарованный необычайной красотой панночки.
Петро забыл обо всем. И о вчерашней обиде, и о бессонной ночи, и о тех, полных отчаяния, мыслях, что охватили его, когда он опять пересекал сегодня Дворцовую площадь.
— Прошу будьте ласкáвы, — чуть слышно прошептал он от растерянности на украинский манер.
— Уж не земляк ли? — по-украински спросила панночка.
У Петра от удивления широко раскрылись глаза. Фея-волшебница говорит на его родном языке… И где? Здесь, на севере, на берегах Невы.
— Кто вы? — вырвалось у него.
— Да волшебница же, — словно подслушав его мысли, ответила в тон ему девушка. — Русалка днепровская. А вы кто такой будете, милостивый государь? С Украины?