— Какой земли? — переспросил Кручинский и даже остановился, удивленно подняв глаза на собеседника.
— Как это какой? — якобы тоже удивился Юркович. — Чтоб фермером стать, необходимо, егомосць, иметь пахотной земли в достатке. Да и лужок бы не мешало.
Кручинский не сдвинулся с места. Его холеное лицо помрачнело, в недовольной гримасе выпятились губы.
— Разве у вас, газда, земли нет?
— Ах, пан отче, лучше не говорите. На моей земле негде, простите меня, нужник поставить.
— Где же я ее вам возьму? — занервничал Кручинский.
— Где хотите берите, если надумали фермы заводить. Будет у каждого земля — не эти вот бугристые, вымытые дождями, желтые лоскутки, — Иван показал на бедняцкие поля у леса, — а как у пана Новака, — он ткнул рукой на север, на плодородную долину над Саном, где раскинулись на просторе панские земли — отсюда хорошо видно было каменные строения фольварка и среди них высокую башню белого панского «палаца», — будет, говорю, у нас земля, тогда и перекрещивайте нашего Качковского на свою «Просвиту». Этого вы желали бы?
Кручинского даже в жар бросило, — до такой степени был неожидан результат разговора с этим наивным мужиком. Он снял шляпу и принялся вытирать взмокший лоб и шею.
— Вы, Юркович, словно с неба свалились. Земли, земли. — В бархатистом голосе его послышались колючие нотки раздражения. — У нас, газда, не Америка, где этой земли хоть пруд пруди.
— А без земли, — Иван развел руками, — вроде ни к чему, пан отче, переименовывать Качковского? Не грел беднягу мужика Качковский, не согреет и «Просвита».
Кручинский почувствовал, что загнан в угол, приперт к стене этим наивным (а может, дерзким?) мужиком. Не знал, что сказать, как выкрутиться из нелепейшей ситуации.
Был еще выход в этой коварной игре: подкуп. В Галиции это практиковалось во все времена. Нужно реакционной партии собрать на выборах в парламент большинство голосов, она покупала их у темного мужика за деньги, за водку, за колбасу; когда после отмены панщины в 1848 году леса и пастбища, находившиеся в пользовании сельских обществ, должны были, согласно конституции, перейти к ним навечно, развернулся чудовищный, до наглости бесстыдный подкуп парламентских депутатов, после чего общинные леса и пастбища прирезали «навечно» к панским латифундиям; и теперь, если где-то в судебном порядке разбирается жалоба общины на противозаконные действия пана помещика, имперско-королевский суд никогда не становится на сторону ограбленных мужиков, потому что на весы правосудия будет положена такая сумма, что ее не осилить всей громаде. «В Галиции, — посмеивались между собой люди с головой на плечах, — разве что один господь бог неподкупен, и то потому, что он слишком далеко».
— Газда Юркович, я вижу вас насквозь. Играть в социализм у нас не очень-то безопасно. — Священник, совсем как на проповеди в церкви, погрозил пальцем. — Печальный пример вашего отца должен бы вас, газда, кое-чему научить. Да-да. Вы поразмыслите на досуге, прислушайтесь к моему совету. Я говорю, Юркович, как перед святым евангелием. Если вы, пан газда, поможете мне переименовать Качковского на «Просвиту»… — Кручинский готов был на все, лишь бы склонить этого уважаемого на селе мужика на свою сторону. — Если вы, достопочтенный Юркович, поможете мне в этом, клянусь святым крестом, вы без всяких усилий с вашей стороны станете председателем «Просвиты», вас выберут церковным старостой, наконец… — Кручинский оглянулся, словно в поле, над Саном, мог кто-то подслушать его, — вы получите в аренду несколько моргов церковной земли из моего пая и за два-три года так разбогатеете, что сможете прибрать к рукам тминную печать. — Предвкушая свою победу, священник позволил себе панибратски коснуться ладонью плеча Ивана. — Итак, согласны, пан Юркович? Хотите стать тем, о чем вы давно мечтаете, — настоящим хозяином?
Иван опустил глаза, делая вид, что разглядывает что-то на земле. Уж не того ли вон темного жучка, что уполз под сапог егомосци?.. Ах эти сладкие, одуряющие речи священника. Стыд берет Ивана, слушая их. И так просто, будто… Что ж, не с ножом выходит на дорогу, не грабит, не в карман лезет… Лживое, лицемерное, греховное слово из уст священника… Однако же ты слушаешь. Не хватит силы оборвать эти недостойные порядочного человека излияния. Слушаешь. Не пропускаешь ни одного слова. Кому не хочется, разбогатеть, Иван? И деньги тебе, и почет. Особенно когда в твоих руках печать войта. Нет надобности ехать снова на заработки в Америку, на тебя будут работать те, кому бог не дал своей земли. А дети, Иван? Им, будьте любезны, гладкая дорога в гимназию, в университет…
«Но за все это надобно платить предательством. Тебе не страшно, человече? Какими глазами ты будешь смотреть на людей?»
«Другие, однако же, посвистывают себе на все. А его- мосць еще и грехи отпускает».
«Ты не перенесешь этого, Иван. Ты родился в честной семье. Вспомни покойника отца…»
«Пример отца как раз очень поучителен. Старому правдолюбу легко переломили хребет. За правду он заплатил свободой, а позже тюремную решетку сменил на корчму…»
«Все-таки не отступил от своего, не продал людей».
«Зато меня, своего сына, загнал под землю в Америке. Из-за него я мучаюсь…»
— Обдумайте, пан Юркович, — дошло до ушей Ивана. — Мы люди свои. Не немцы и не поляки. Вот от кого мы должны отгораживаться высокой стеной, чтобы спасти свою нацию от уничтожения.
«Правильные речи, речи патриота, — подумал Иван. — Ими можно хоть какие грехи прикрыть».
— Обдумайте хорошенько, от всей души вам советую, — еще раз напомнил священник.
Иван поднял голову, но в глаза егомосци не хватило смелости посмотреть, он отвел взгляд куда-то выше его плеч и вполголоса, как говорят в доме, где лежит покойник, произнес:
— Ладно, я подумаю…
На том они и разошлись. Иван свернул на тропку, что вела к селу, Кручинский пошел берегом Сана дальше, чтобы с самим собой порадоваться своей первой победе.
2
Посоветовавшись с мамой, дядя Петро спросил меня:
— Тебе осталось еще год учиться в городском. А дальше что? Куда, Василь, пойдешь?
Вопрос меня удивил. Куда пойду? Да об этом не только дядя, даже маленькая Зося, наверное, знает. Пойду учиться на пана профессора.
— В учительскую семинарию хотел бы, — угадал мою мысль дядя. В его голосе проскользнули скептические нотки. — А что такое в Австрии учитель народной школы? Разве что звание звучит солидно: «профессор». Инспектор тобою командует, ксендз сует нос в твои педагогические дела, перед паном помещиком ломай шапку, войт тоже принюхивается, как бы ему влезть в твои наставники… Другое дело — ремесленник, да еще высококвалифицированный. У человека есть стоящая профессия, он ни от кого не зависит, хочет — работает, хочет — нет…
Дядя повернул разговор круто: он сказал, что предпочел бы отдать меня учиться в Бучачскую ремесленно-строительную школу, откуда я выйду если не инженером, то лучшим в Галиции строителем. По ее окончании я буду строить людям высокие дома, фабрики, каменные мосты и зарабатывать столько денег, что смогу и себе поставить высокий каменный дом.
Я охотно подхватил эту мысль, а когда дядя Петро прочел в справочнике, чем замечателен город Бучач (очень древний, впервые упоминается о нем в исторических документах 1397 года), я, не дослушав, радостно воскликнул:
— К бесу городскую! Еду в Бучач. Хочу быть строителем, не профессором!
Это было, конечно, несерьезно, никакого призвания или любви к профессии строителя я никогда не чувствовал, во мне просто заговорила мальчишеская любознательность, желание посмотреть, что там за горами, за синим горизонтом, где, несомненно, другие люди, где в школах не бьют за малейшую провинность, где еще стоят древние крепости… Меня тянуло посмотреть на мир, прельщало пожить в роли взрослого человека: сесть с чемоданом в руке в вагон и мимо Ольховцев уехать далеко-далеко на восток, в неведомый Бучач на реке Стрипа.
— Согласен, дядя, согласен! — повторял я, хлопая в ладоши и подпрыгивая на радостях, хотя никогда этого не делал, считая себя взрослым малым.