Боже, что я тогда пережил. За эти несколько секунд, пока падал шкаф, я понял весь ужас того, что вот-вот должно произойти: в шкафу помещались дорогие, в позолоченных переплетах книги, они от падения могли повредиться. Что делать? Как остановить падение? Охваченный страхом и отчаянием, я протянул руки к шкафу…
«Боже, мать пресвятая богородица, спаси меня! — кричало все во мне. — Останови его, оста-но-ви-и-и!»
Но бог не услышал меня. Шкаф, зазвенев, стеклом, всей тяжестью ударился об пол, поднял кучу пыли. Заклубившись вверх, она закрыла электрическую лампочку под потолком. Сердце мое упало, я весь покрылся холодной испариной… «Конец, всему конец», — только и смог я подумать.
Мальчишки повыскакивали из-за стола, только я стоял точно одеревенелый, не трогаясь с места. С минуты на минуту можно было ждать появления тонкогубой Гиены с тросточкой в руке, — как раз под боковушкой, куда свалился шкаф, помещалась его комната.
И он не замедлил появиться. Вскочил в зал. Осматривается. Среди всеобщей тишины подходит, пригнулся над разбитым шкафом, спрашивает: «Кто это?»
Данько как ни в чем не бывало кивает на меня, кивает насмешливо: «Они».
Я не оправдываюсь. Я до того был ошеломлен, что даже не упирался, когда воспитатель схватил меня за плечо и толкнул вперед, к дверям. В своей комнате, внизу, он, повернув в дверях ключ, велел ложиться на скамью. Я лег, не имея сил ни возражать, ни просить прощения… Но первый же удар, со свистом, привел меня в себя. Будто раскаленным железным прутом меня хлестнуло раз, другой, третий…
Боже мой, у меня перехватило дыхание, я издал глухой вопль, бессознательно рванулся, схватил палача зубами за руку, когда же он завертелся от боли, швырнул ему в морду тяжелую чернильницу.
Я не ждал, пока воспитатель, оглушенный, залитый чернилами, опомнится, пулей бросился к дверям, повернул ключ и выбежал во двор.
Через полчаса я уже был на станции, на следующий день, после обеда, без чемодана в руках, входил в родной дом.
3
Зима. День клонится к вечеру. Ветер стих, наворотив свежие сугробы снега, синие холодные тени легли от голых деревьев на заметенные тропки, невидимый художник готовится отправить за гору озябшее солнце, раскладывает для него лесные богатства. Так, по крайней мере, кажется Ильку Покуте, таким он представляет себе небесное светило, даже не способное прогреть за день оконце в его зимней халупе.
Закутавшись в залатанный кожух, засунув руки в рукава, Илько Покута месит снег, бредет засыпанным трактом. Стужа крепчает, лежать бы старому на печи, — за день намерзся со своим буланым на перевозках товара из города, да не тот характер у Илька, не сидится ему дома, раз профессор Юркович объявился на селе. Наоборот, несмотря на заносы и мороз, Илько Покута в хорошем настроении, он бы не прочь и запеть, если бы дело было вечером, а не среди дня. Рад старик за людей: наконец-то они услышат доброе слово, может, и поздравление от самого, государя императора. Профессор Юркович долго хранил, что слышал, про себя (должно, боялся жандармов) и наконец нынче рискнул приехать в село.
Илько Покута сворачивает во двор Юрковичей, поднимается по тропке вверх, издали любуется, словно своей собственной, кирпичной трубой над заснеженной крышей длинной хаты. «Вот что значит Америка, сударь мой, — рассуждает он сам с собою. — Никто теперь из наших недругов не скажет, что лемко к курной хате привык, что ему лучшей и не надобно. И боковушку, слава богу, пристроили, звон какое окно в садик прорезали. Теперь найдется где принять профессора. — И Покута, шагая по морозцу, все приговаривает под скрип снега под ногами: — А все твоя золотая Америка, Илько, все доллары, газда».
Он подходит к навесу перед домом, у порога топает, стучит нога об ногу, отрясая с сапог снег, и через сени входит в светлую, без сажи, хату с сверкающим белизной потолком.
— Слава Иисусу, — здоровается с Катериной. Причмокивая от удовольствия языком, обводит глазами просторную хату, не спеша кладет на лавку потертую заячью шапку, подходит к плите, где варится ужин, и, взглянув на хозяйку, кивает на дверь в боковушку: — Профессор там?
— Там, там, газда Илько, — отвечает хлопочущая около плиты Катерина. Она передвигает на плите горшки, помешивает ложкой варево, подбрасывает дрова в огонь, кричит на Иосифа, чтобы занялся Зосей, и между делом еще раз приглашает: — Заходите. А то тут, сами видите…
Покута все же колеблется: зайти ему сейчас или подождать, пока за дверями кончат свою беседу братья.
— О чем они там, Каська? Вроде бы ссорятся, а?
— Всяко бывает, — смеется Катерина. — Политика — это такая штука… То перепалка, то мир. До правды добираются. Да вы зайдите, газда, не стесняйтесь. — Затем прошла к боковушке и постучала в дверь. — Пожалуйте, газда Илько.
Переступив порог, Покута на миг растерялся. Застыл возле двери, стеснительно, по-ребячьи улыбаясь в желто-серые прокуренные усы. Братья сидели рядом на деревянном диване. Они подняли глаза на нежданного гостя.
— Садитесь, прошу вас, газда, — поднявшись, пригласил профессор.
Ах, что это была за встреча!
— Профессор, голубь ты наш, — почтительно заговорил Покута, не выпуская руки Петра из своих сухих, заскорузлых ладоней, — пришли-таки, не забыли своих несчастных лемков. Ах, как мы вас здесь ждали, как ждали, паныч наш милый. Злые языки пустили по селу сплетню — загордился- де наш профессор, не до мужика ему теперь, после разговора с белым царем. — Вдруг Илько переменил тон, перешел на доверительный шепот: — Так видели нашего августейшего? Были у него? Ну, как он? Не прихварывает? Должно, что нет. С плохим здоровьем такой державы не удержишь в руках. Любой шваб либо турок выбьет ее из твоих рук. Ну- ну, Петруня, — прости, что так кличу, я тебя еще вот таким знал, — Покута опустил руку на полметра от пола, — ты еще без штанов по земле ножками сучил… В ту пору самая рас- премудрая ворожея не могла бы предугадать, что сын Юрковичей удостоится такой чести — беседовать с могущественнейшим в целом свете императором. «Как там поживают наши лемки?» — верно, спросил сразу. А ты, профессор, что ему на это? Рассказал, как мы бедуем? Что нам оставили одни голые, каменистые горы, где и овес не хочет расти, а пан Новак заграбастал все себе: и лучшие земли, и пастбища, и горы с лесами? О том, Петруня, поведал царю, что бедный мужик не волен трухлявую палку из лесу взять, хоть бы его дети позамерзли в зимней половине? Потому как все это панское, мосьпане, все! Одно небо над головой наше — да и туда не пускает лемка завидущий ксендз…
Иван поднялся с дивана и, подкручивая усы, прошелся по комнате. Сетования Илька не удивляли его. Разве один Покута все свои надежды возлагает на белого царя? Да и сам Иван, пока не побывал в Америке, не раз вздыхал по тому божьему помазаннику. Мог бы и не поверить тому, что услышал от русских рабочих-эмигрантов, не расскажи Петро нынче почти то же самое, что говорили они. Кровавый, ненавистный русскому народу самодержавный деспот, по милости общества Качковского, сделался в глазах лемков добрым и самым справедливым на свете царем, в которого, как в бога, верит не только Илько Покута… Впрочем, и «Просвита» не лучше, чтобы на нее менять Качковского. Потому он тогда и сказал Кручинскому:
— Мы его сами перекрестим, только не на вашу «Просвиту», егомосць, а на что-нибудь получше.
Что это будет за «лучше», Иван еще не знал, но после нынешней беседы с Петром для него многое прояснилось.
— Правильно сделал, брат, — одобрил Петро. — Нельзя позволить Кручинскому пустить свои корни в Ольховцах. Для бедного крестьянина чужды как москвофильство, так и мазепинские идеалы. Социализм — вот наш идеал, Иван!
— Чего же вы, пан Петро, молчите? — не вытерпел Покута, когда все вопросы у него исчерпались. — Почему, спрашиваю, молчите? Не я, а вы, пан профессор, были при этой беседе.
Петро взглянул на брата, уловил его ироническую усмешку, не выдержал и улыбнулся.
— А что же мне говорить, газда, когда вы все так гладко за меня рассказали?
Приняв это за шутку, Илько Покута хлопнул ладонями по кожуху:
— И ничего не забыл?
— Ну ровным счетом ничего. Словно не я, а вы за меня там беседовали.