— Ого, сударь. Да его трижды сажали за решетку и трижды пытались засудить. Даже по этапу от села к селу гнали.
— Но за что же?
— Единственно за то, что не подчинялся им, стоял на своем. В тысяча восемьсот восемьдесят девятом году, перед самыми выборами в австрийский парламент, бросили в тюрьму за то, что мешал правительственным кругам своими выступлениями в прессе и на собраниях… Нечто подобное сотворили они и с Михайлой Щербой. И как мне кажется, именно потому, что он верен идеям и образу жизни Ивана Франко.
Петро старался не пропустить ни слова. Он узнал от Гнатюка, что Михайло работал корректором в одной из частных типографий и как председатель профессионального союза печатников города Львова подготавливал всеобщую забастовку типографских рабочих города. Владельцам частных производств удалось «убедить» имперского наместника Галиции барона Гуйна, что Михайло Щерба опасный государственный преступник.
— И подите же, — закончил невесело Гнатюк, — сфабриковали процесс и тем самым сорвали забастовку, к которой Щерба со своими друзьями так тщательно готовился.
— Владельцы типографии, вероятно, имеют к тому основания, — сказал Петро.
— Безусловно, — согласился Гнатюк, — они знают, кого сажать за решетку. Михайло Щерба немало насолил им за два года. Боюсь, что в этом подлом царстве Щерба обречен безвылазно торчать за решеткой…
— Суд идет! — объявил судебный пристав, распахивая двери, ведущие во внутренние комнаты. — Прошу встать!
Вошел и поднялся на помост преисполненный чувства собственного достоинства, тучной комплекции судья в испещренной золотыми пуговицами черной форме, за ним вошли двое присяжных, и, наконец, появился и сел за отдельный столик высокий и прямой как жердь прокурор.
На столик, стоявший слева от длинного судейского стола, пожилой секретарь положил евангелие в темном тяжелом переплете, перед ним поставил черный крест с распятием, и началась длительная нудная процедура, имевшая задачей узаконить в глазах публики все, что произойдет на этом процессе.
Судья зачитал обвинительный акт, согласно которому Михайло Щерба, подданный Австро-Венгерской империи, обвинялся в подстрекательстве рабочих к нарушению правопорядка и имперско-королевских законов, а также в тайной деятельности в пользу соседней державы.
Начался допрос подсудимого.
— Подсудимый! — Судья поднял от бумаг гладкое, чисто выбритое лицо, остановил холодный взгляд на сухопаром человеке за деревянной перегородкой. — Встаньте, подсудимый. — Щерба поднялся. — Имя и фамилия, подсудимый?
— Михайло Щерба, — четко прозвучал в зале голос подсудимого.
— Год рождения?
— Тысяча восемьсот восемьдесят третий.
— Я к вам, подсудимый, обращаюсь по-польски, следственно, прошу отвечать на том же языке.
— Простите, пан судья, австрийская имперско-королевская конституция дает равные права всем языкам народов, населяющих Австро-Венгрию.
Судья нахмурился, открыл было рот, собираясь, должно быть, отрезать: «Это вам так кажется», — да, вспомнив, что он не среди своих в польском казино, а в государственном австрийском суде, воздержался от реплики и повел допрос дальше:
— Итак, ваша национальность, подсудимый?
— Украинец.
— Подсудимый хочет сказать — русин?
— Когда-то нас так называли, господин судья. На Украине, за Збручем, — малороссами, здесь — русинами, однако же у нас есть общее единое название национальности…
— Я запрещаю вам, подсудимый, произносить, здесь речи! — Повысив голос, судья стукнул кулаком по столу. — Здесь вам суд, а не собрание ваших единомышленников — заговорщиков. Отвечайте коротко, где родились?
— Город Криница.
— Происхождение?
— Шляхтич.
Судья захлопал глазами, удивленно переспросил:
— Шляхтич? Но ведь вы же русин…
— Господин судья желает сказать, что русины быдло?
— Подсудимый, я еще раз предупреждаю: отвечайте коротко и только на вопросы. Почему называете себя шляхтичем, когда вы простой русин? У нас есть сведения, что ваш отец сапожник.
— Да, сапожник, господин судья. Но он шьет обувь только на шляхтичей. И если, случается, напьется, то всегда кричит на маму: я естем уродзони шляхтич, и ты не смей, простая баба…
По рядам присутствующих прокатился приглушенный смех.
— Прошу соблюдать тишину, господа, — погрозил пальцем судья. — Я естем добрый, пока добрый. Отвечайте, подсудимый, какое образование вы получили?
— Закончил Венский университет.
— Венский университет? — не поверил судья.
— Да, факультет философии.
Судья затрясся от смеха, взмахнул руками, апеллируя к публике:
— Так мы видим перед собой живого философа, господа!
Щерба не обиделся, напротив, поддержал шутку судьи:
— Еще с дедов-прадедов, господин судья.
— А чем живете? Философия — это для души, для беседы с господом богом. А какая у вас профессия в повседневной жизни?
— Я работаю корректором в типографии пана Засядько.
— Женатый?
— Нет.
— Слава богу. А то пустили бы по миру бедных сироток.
— Как так? — представился удивленным Щерба. — Уж не собирается ли господин судья повесить меня?
— Подсудимый, здесь спрашиваю я. К какой политической партии принадлежите?
— К социал-демократической.
— Подсудимый Михайло Щерба, вероятно, знает, что эта партия вне закона, как антигосударственная.
— Об этом я впервые от господина судьи слышу.
— Очень скверно для вас, подсудимый.
— Почему же, господин судья, скверно? В венском парламенте социал-демократы имеют своих депутатов. У них есть своя пресса, свои клубы.
— Вена — не Львов, запомните это, подсудимый. Здесь другие порядки. В Вене — высшая культура, и социал-демократы не те, что наши. Они толерантны к имперско-королевскому трону. А здесь откуда культура среди ваших русинов?
— У господина судьи превратное представление о нашем народе. Подобное суждение…
— Подсудимый Щерба, — перебил его судья, — признаете ли вы себя виновным в том, что инкриминируется вам обвинительным актом?
— Нет. Обвинительный акт — сплошная выдумка.
— Садитесь, подсудимый.
— Свидетель Мацюревский. — С передней скамьи поднялся лысый панок и с собачьей преданностью уставился глазами на судью. — Присягните на евангелии и святом кресте, что из ваших уст мы услышим только правду.
Очевидно, свидетель проделывал это не впервые, ибо, подойдя к столику, не колеблясь положил два пальца правой руки на книгу, воскликнул с комичной торжественностью «присягаю», после чего повернулся к судье и отвесил ему поклон.
— Свидетель Мацюревский, вы как бывший социал-демократ бывали за последние два года на собраниях, созываемых Михайлой Щербой?
— Да, бывал, ваша эксцеленция, господин судья.
— Как те собрания происходили? Расскажите, будьте любезны, суду.
Свидетель передернул плечами, развел руки:
— Ой, господин судья, об этом даже стыдно рассказывать. Ведь пан Щерба, вместо святого евангелия и библии, клал перед собою книгу с тем бородатым жидом и уж как ни попадя срамил наши порядки.
— К чему же он призывал?
— Да к чему хотите, господин судья. К бунту, к резне, к непослушанию.
— А про Франко говорил?
— О, этого превозносил. Франца-Иосифа позорил, а Франко, будто святого, превозносил. И еще стихи его читал. Того самого «Вечного революционера», которого, господин судья, даже слушать противно.
— И больше ничего? Может, вспомните, что он про наш родной край говорил? Про Галицию?
— Очень хорошо помню, ваша эксцеленция. Что нашу Галицию надо отторгнуть от трона августейшего императора и присоединить по самый Краков к владениям московского царя.
— Признает ли подсудимый Щерба эти показания?
— Нет. Они абсолютно лживы. Сам свидетель — кретин, прошу взглянуть на форму его головы.
Петро внимательно следил за судебным процессом, не пропуская ни одного слова. Вскоре от показаний Мацюревского не осталось ничего, кроме досужих сплетен, Михайло Щерба камня на камне не оставил от предъявленных обвинений.