Петро слушал, прихлебывая маленькими глотками молоко, но в мыслях держал другое, — он не разделял радости товарища, политическая деятельность которого и на этот раз, как тогда, в семинарии, казалась ему бессмысленной.
— Признайся, Михайло, — спросил он, приглаживая кончиками пальцев усики, — твоей национальной гордости это не умаляет?
Хозяин недоуменно вскинул глаза на гостя:
— Не понимаю, профессор. — Слово «профессор», когда это касалось Петра, он всегда произносил с оттенком иронии. — Не доходит что-то до меня.
— Ну, как тебе, Михайло, объяснить… — Петро вдруг почувствовал, что высокий гуттаперчевый воротничок стал ему тесен и мешает свободно говорить, он оттянул его пальцем, помянув попутно недобрым словом проклятую моду. — Последнее время, как приехал из России, я много над этим думал. Вот ты, Михайло, украинец, и у тебя есть своя гордость. Как бы тебе трудно ни было, ты крепко держишься Ивана Франко. А вспомни, друже, семинарские времена. Не раз мы с тобой лупили этих зазнаек ляхов. И не каких- нибудь там панков, а таких же, как мы, лапсердаков из ремесленных семей. Припоминаешь? А теперь — прямо-таки удивительно, Михайло, ты всей душой предан им, живешь их интересами.
Щерба подумал: «Чтобы порвать с москвофильством, тебе понадобилось посетить Россию, а чтобы избавиться от национальной ограниченности — не знаю уж, пан профессор, куда тебе следовало бы податься».
А вслух сказал, снисходительно улыбнувшись:
— Во-первых, ты, Петруня, все смешал в одну кучу. Когда мне случайно попала в руки первая книжка Франко, я перестал ходить с тобой на «охоту» за этими «лапсердаками». Во-вторых, на фабрике нашей не только поляки работают, немало там и украинцев, или русинов, как они себя называют…
Петро нетерпеливо отмахнулся:
— Но ведь этих русинов поляки считают за быдло.
— Подожди, подожди, профессор. Опять не то говоришь, смешал две антагонистические социальные группы: польскую администрацию с простыми рабочими-поляками.
— Я не смешиваю, я-то знаю, в чем разница, да сами поляки не желают знать. Они солидарны в своей ненависти к нам.
— Ошибаешься, Петро. Последняя забастовка показала обратное. И поляки, и украинцы держались сплоченно против администрации. Враг у них общий. Хоть и случались шовинистские выпады.
— Все же случались?
— И сейчас случаются. И разносят эту заразу не только поляки, но и украинцы. Такие, например, как бывшая твоя невеста, дочь Станьчика. Прости меня, фурия, а не девушка. В своей националистской экзальтации она доходит до крайностей.
— Ну уж извини, Михайло… — Петро насупился, на щеках, сквозь тонкую кожу, проступил нежный, совсем девичий румянец, — Между прочим, дочь Станьчика никогда не была моей невестой. До этого у нас, слава богу, не дошло.
Щерба смущенно пожал плечами:
— Прошу прощения, Петро. Но меня так информировали. Даже твой брат…
Разговор оборвался. Друзьям стало не по себе. Опустив глаза, стараясь не смотреть друг на друга, они сосредоточенно пили молоко. Щерба, как хозяин, чувствовал себя особенно неловко. Он уже ругал, себя — и надо же было ему брякнуть «невеста». Вот у него так действительно есть девушка, которую он с радостью назвал бы невестой. Но последнее письмо от нее было настолько безрадостно, что он даже терялся — что ей ответить?.. «Львова я, Михайло, не оставлю, не сменяю его на твой Санок. Да и на кого мне оставить старую больную мать? С матерью советуешь приезжать? А дальше что, Михайло? Сегодня ты в Саноке, а завтра безработный и поплетешься от села к селу, пока не дойдешь до своих Криниц под Краковом. Или, может, ты посоветуешь мне встать рядом с тобой под жандармский штык?..»
При других обстоятельствах он бы такой обиды не простил, но Иванна вросла в его сердце, и ее уже ничем оттуда не вырвешь. Придет время, закончат они с Пьонтеком подпольное печатание «Рабочего вестника», и опять в водоворот — во Львов, к своей Иванне…
Щерба получил «Рабочий вестник» из рук Ленина после откровенного разговора, состоявшегося между ними в студенческом клубе «Спуйня»[20] в Кракове.
— Прочтите, товарищ Щерба, — сказал Владимир Ильич, передавая Михайле небольшую книжечку. — Я очень благодарен вам за информацию. О москвофилах ваших я кое-что знаю, например всяческие ухищрения русского графа Бобринского, продажность их главарей, — все это мне известно, но что обнищание простых людей дошло до такой степени в этом богатом краю, я даже не подозревал. — Ленин сокрушенно вздохнул. — Страшные цифры, товарищ Щерба, привели вы здесь. А чего стоит эта эмиграция за океан! Ужасно, ужасно. Теперь мне понятно. Вера в белого царя парализовала волю народа к борьбе за свои права, за эти вот прекрасные горы, в окружении которых он будто в клетке живет. И в этом самое большое зло москвофильской партии. Необходимо, чтобы народ Галиции поверил в свои силы, а не прозябал в ожидании царских милостей…
На следующий год, то есть в июне 1915 года, Владимир Ильич, находясь в далекой Швейцарии, напишет:
«Кадетский сборник: «Чего ждет Россия от войны» (Петроград, 1915) представляет из себя очень полезное издание для ознакомления с политикой либеральной интеллигенции». И далее, через шестнадцать строк: «Для демократического прикрытия выступают фразы о «славянстве», об интересах «малых народностей», об «угрозе европейскому миру» со стороны Германии. Только совсем мимоходом, почти нечаянно, в одной фразе г. Милюков выбалтывает правду:
«К воссоединению Восточной Галиции давно уже стремилась одна из русских политических партий, находившая себе поддержку в одной из политических партий Галиции, так называемых «москвофилах» (49). Вот именно! «Одна из русских партий» есть самая реакционная партия, Пуришкевичи и К0, партия крепостников, возглавляемая царизмом. Эта «партия» — царизм, Пуришкевичи и т. д. — интриговала давно и в Галиции и в Армении и пр., не жалея миллионов на подкупы «москвофилов»…»
Спустя некоторое время Михайло Щерба прочтет эти ленинские строки и невольно перенесется мыслью в Краков, в клуб «Спуйня». А пожалуй, и моя информация пригодилась Владимиру Ильичу, когда он садился за статью о галицийских москвофилах, и не видел ли он в ту минуту перед собой дорогих моему сердцу лемков?»
— Петруня, — произнес после долгого молчания Щерба, — а не перестанешь ли ты надувать свои губоньки, если я тебе кое-что интересное скажу?
Петро поднял голову, увидел перед собою улыбающееся лицо друга и сам не удержался, чтобы не улыбнуться.
— Может, и перестану, если вправду что-то интересное.
— Тогда слушай. Я привез тебе привет от человека, о котором ты еще с Киева мечтаешь.
Щерба признался, что только вчера вернулся из Кракова, куда ездил по поручению львовских печатников (но это совершенно доверительно, Петро!). Там ему посчастливилось попасть на лекцию Владимира Ильича, которая состоялась 21 марта в, студенческом эмигрантском клубе «Спуйня».
— Ты видел Ленина? — На лице Петра отразились и удивление, и радость, и даже чувство хорошей зависти.
— Тема лекции — «Русская социал-демократия и национальный вопрос», — продолжал Щерба. — Три вечера продолжалась дискуссия. Какая дискуссия, Петро! Я так жалел, что тебя не было со мной.
— И ты все три вечера видел его?
— Мне повезло. У нас с ним состоялся серьезный разговор. Я познакомил его с нашей Лемковщиной.
— Боже, какой ты счастливец, Михайло! Ну-ну, рассказывай же дальше.
— Не знаю, сумею ли я передать, что пережил в эти минуты. Я уже слышал о Ленине. — Щерба обхватил друга за плечи и, продолжая говорить, зашагал с ним по комнате. — По печати, конечно. Читал ленинские статьи и в польской и в русской прессе. Помнишь, мы с тобой в Синяве до поздней ночи засиделись над его статьей «Уроки революции»? Тогда мне не все было ясно в наших галицийских отношениях между нациями. Ведь здесь, в Галиции, столько нерешенных, запутанных вопросов! И как следствие — шовинизм на каждом шагу, оскорбительный, отвратный. Что особенно огорчительно — националистический антагонизм часто заслоняет классовый. Разберись тут попробуй, когда тебя, простого украинца, может оскорбить — не капиталист, нет, и не шляхтич какой-нибудь, а такой же, как ты, трудяга. Или наоборот… Спасибо Франко, он первый предостерег меня от этого националистического чада, и я круто свернул с пути, на который толкал нас всех в семинарии отец катехита.