— Капитан, вы, сдается, изволили обидеться. Не стоит, коллега. Я передумал. Не возьму я вас в адъютанты, ежели дослужусь до полковника. Мне понадобится толковый, способный и, безусловно, храбрый офицер, а как раз этих качеств вам, капитан, до сих пор недоставало.
Козюшевский посерел, лицо взялось пятнами.
— Что вы имеете в виду, подпоручик? — с натугой проговорил он.
— Хотя бы то, господин Козюшевский, что в последнем бою под Почаевом — припоминаете такое местечко на Волыни? — вы потеряли половину батальона. Так бездарно воевать… — Андрей умолк, заметив, что левая рука капитана потянулась к кобуре. — Вам помочь, коллега? — неожиданно спросил он, не меняя серьезного тона.
— Вы, вы… — капитан чуть не задохся от ярости. — Вы негодяй! С такими хамами у меня всегда был короткий разговор…
— Понимаю, господин Козюшевский. — Карие глаза Андрея еще больше потемнели. — Прошу не забывать, что моя правая рука вполне здорова. — Подпоручик положил ладонь на кобуру револьвера. — Пожалуйста, не забывайте.
Капитан тотчас опустил руку: он кое-что знал насчет характера подпоручика, который прослыл на фронте человеком исключительного мужества.
— Что ж, — процедил он презрительно сквозь зубы, — вы еще, надеюсь, поплатитесь, подпоручик, за подобную дерзость. Я подожду, когда у меня рука окрепнет.
— Согласен, господин капитан, вы получите сатисфакцию. Я тоже подожду.
Они, пожалуй, и дальше прошагали бы вместе до станционного перрона, не попадись им на пути старшая сестра милосердия в серой форме Красного Креста, выгодно оттенявшей точеные черты ее лица. Поддерживая правой рукой и чуть-чуть приподняв длинную юбку, она легко и быстро шла оттуда, куда направлялись господа офицеры, — с главного перрона станции.
— О, господа! В полном боевом снаряжении? — удивилась она. — При оружии? Не собираются ли господа расправиться с комендантом? В этом уже нет надобности. Вот-вот тронемся. — Сестра милосердия невесело улыбнулась. — Я им пообещала, что, если нас немедленно не пропустят на Киев, мы тотчас же выгрузим им на платформу наших тифозных больных. Через полчаса прицепят паровоз, а спустя два часа мы будем в Киеве.
Козюшевский, прижав руку к груди, галантно раскланялся перед девушкой.
— Вы гений, панна Галина! Здешних тыловых крыс так и надо учить! Сейчас же доложу своим коллегам о вашем подвиге, панна Галина!
Прищелкнув каблуками, он заторопился к вагону.
Сестра милосердия — с едва заметным румянцем на бледных щеках, кареглазая Галина Батенко, или, как все ее звали, «сестрица Галина», — обворожила, можно сказать, чуть не все население санитарного поезда. Даже немолодые бородачи, тяжело страдавшие от ран и труднее переносившие вагонную тесноту, даже они затихали при ее появлении и не спускали с нее благодарных глаз, словно одна лишь добрая ее улыбка освобождала их от боли, даруя облегчение и покой.
— Если не ошибаюсь, у вас с капитаном Козюшевским был тут занятный диалог, — будто между прочим заметила Галина, выйдя с подпоручиком на перрон. — Кстати, вы однополчане?
— К сожалению, да, — сказал подпоручик.
— Почему «к сожалению»? — удивилась Галина.
— А потому… — Андрей замялся было, но, уловив в лице Галины, как ему показалось, искреннюю симпатию, решился откровенно поделиться с ней тем, что рвалось у него из самого сердца после разговора с Козюшевским. — А потому… что из-за этой чванной бездари, по вине этаких вот лжепатриотов и лежебок мы проигрываем войну. Галиция, теперь каждому ясно, пропала для нас…
— Кто у вас командир полка?
— Полковник Осипов. Может, слышали? Под стать Козюшевскому. Такой же держиморда и эгоист. Кроме пресловутого дворянства, нет у них ничего за душой. Боже, сколько там, — Андрей кивнул на запад, — сколько там полегло нашего брата! А за что? За какие, собственно, идеалы, за какие такие блага мы устлали трупами Карпатские горы? Чтобы где-то далеко от фронта поп помянул в числе убиенных раба божьего…
— Постойте, подпоручик, — прервала его Галина. — А приличествует ли такая речь русскому офицеру? Вы ведь присягали на верность государю.
— Да, присягал. И я ни разу присяги не нарушил. Я честно дрался. И молчал, молчал, душил в себе все, что клокотало в сердце. А сегодня, после разговора с этим… сегодня, как видите, прорвало. Ненавижу таких! Родина им не нужна. Они не любят тех, кого ведут в бой. Не ведут, а толкают. Толкают впереди себя на погибель, на верную смерть.
— Успокойтесь, подпоручик, — осмотревшись, нет ли кого на перроне, строго, вполголоса сказала Галина. — Как вы рискнули открыться так неосторожно перед чужим человеком.
«Чужим человеком?..» Придерживая шаг, Андрей с юношеским смущением чуть исподлобья посмотрел на девушку. Может быть, самое время открыть ей тайну своего сердца? Признаться, что с первого же дня она запала ему в душу, полюбилась ее гордая независимость, с какой она держала себя с офицерами, и ласковость с теми, кого везли вповалку в душных товарных вагонах, и нежное, прямо-таки целебное прикосновение ее пальцев к его ране при перевязках.
— Простите, — чуть слышно ответил Андрей, не смея глянуть в глаза Галине, — поверьте мне, что чужому человеку я бы ни за что… — Донельзя смущенный, он замолк, растеряв все слова, какими собирался выразить свои чувства…
Нечто подобное случилось с ним в позапрошлом году, когда его, студента третьего курса сельскохозяйственного училища, вызвали на заседание педагогического совета. Он стоял перед учителями, будто в густом тумане, едва различая их лица: Андрея допрашивали, как это он осмелился на урок закона божьего принести запретную книгу и передавать ее с парты на парту, чтобы каждый, не слушая отца Геннадия, читал богомерзкий стишок из недозволенной книжки. Управитель училища требовал, чтобы Андрей назвал того, кто дал ему эту злокозненную книжку, и доискивался, есть ли у него единомышленники, с которыми он втайне читает разную ересь.
Андрей слышал и не слышал. Он стоял, ошалев от растерянности. В хоре обступивших его настырных голосов, кажется, не участвовали лишь Цыков и Полетаев. Андрей уверен — эти двое учителей всем сердцем с ним, он чувствовал их поддержку: что, мол, поделать, парень, если преобладающее большинство учителей готово с тобой расправиться. Тебя вынуждают каяться, тебя хотят поставить на колени, грозят полицией, пугают фронтом…
— Скажи, Падалка, — заговорил наконец сам батюшка Григорович, — ты в бога веришь? Определенно веришь, раз тебя крестили в святой купели. Объясни мне, юноша, как мог ты, сын христианина, — я ведь знал твоего покойного отца, — как ты мог читать сам да еще других на это совращать, как мог ты поверить в те отвратительные писания малороссийского безбожника, раз тебе еще в первом классе внушили, что дух божий сошел на святую Марию и ока, непорочная, родила…
Туман развеялся. Шевченковская Мария, обаятельный образ которой проник из «Кобзаря» в душу Андрея, точно поддерживала в нем решимость не поддаваться кудлатому, даром что тот стращал Андрея тяжкими господними карами.
— Все, что вы, батюшка, говорили на уроках насчет зачатия от духа святого, — Андрей опасливо выдержал короткую паузу перед тем, как дать вылиться тому, что он собирался сказать, но, переведя глаза на учителя Цыкова, воодушевился и закончил словами, которые прямо-таки ужаснули священника, — все это, батюшка, противоречит законам науки и походит скорее на веселенькую сказочку. Дарвин, например, сказал бы…
Григорович потряс кулаками: «Замолчи, богоотступник», а когда Цыков бросил, что не мешало бы всем и каждому, в том числе и отцу Геннадию, посчитаться в данном случае с Дарвином, как священник сорвался с кресла, в ужасе размахивая широченными рукавами рясы, и вдруг в полном изнеможении осел, опустив руки на подлокотники.
— Вот из чьих рук наши воспитанники получают мало- российские книжки, — прохрипел он, обращаясь к управителю. — Казенное училище, выпускавшее до недавнего времени добропорядочных, преданных государю императору земских агрономов, отныне стараниями господина Цыкова будет выпускать анархистов и прочих бунтарей.