Василь, правда, еще не разобрался в шовинизме, ему невдомек, почему это киевляне не провожают на фронт своих солдат криками «ура», — ведь маршевые роты надежная опора фронта, с их помощью удастся отогнать врага на запад от границ России, а там и освободить от немцев Львов и Санок… Удивительно, почему это люди стоят погрустневшие и даже бодрые марши медных труб не в состоянии поднять их невеселое настроение?
Василю не терпится о многом расспросить своего старшего друга, но ему неловко: наверно, и этот вопрос — почему невеселы люди — прямо связан и с политикой, и с конспирацией. К тому же и говорить времени не было, — вскоре они свернули под толстые стены высокой колокольни, оттуда вышли к зеленой усадьбе Софии, где под тенистым шатром каштанов в строгой серой форме сестры милосердия их ждала Галина.
Как и все прежние, эта встреча была волнующе-радостна и одновременно суховато-сдержанна, полна недомолвок, не до конца высказанных мыслей, — встреча влюбленных тайных заговорщиков, которым не до любовных признаний, людей слишком серьезных, деловых, чтобы тратить время на такие «мелочи», как любовь. Да и станет ли здравомыслящий человек признаваться в своих чувствах белым днем, когда кругом полно сторонних глаз, и, надо думать, зорких, натренированных глаз агентов тайной полиции. Всякий раз им приходилось встречаться в новом месте, предпочтительно там, где толчется народ, где плывут нескончаемым серым потоком экзальтированные прихожане, где люди поглощены молебнами «за здравие воинов», акафистами «за упокой души убиенных рабов божиих».
Панна Галина и подпоручик Падалка уже «поклонились» святым мощам в Печерской лавре, с неподдельным восхищением рассматривали стародавние фрески на стенах Михайловского монастыря, любовались величавой, ни с чем не сравнимой перспективой, открывающейся из-под сводов филигранного здания Андреевской церкви. Сегодня же условились встретиться перед Софийским собором.
— Пожалуй, мы с вами, господин подпоручик, постепенно обойдем все архитектурные сооружения города Киева, — смеется Галина.
«Господин подпоручик, — повторяет мысленно он вслед за ней. — Ни разу теплого слова не слышал. Хоть бы раз назвала Андреем».
Подавляя в себе глухую горечь, он старается поддержать ее бодрое настроение:
— Едва ли успеем, панна Галина. Я слышал, ниже Киева, над самым Днепром, стоит еще древний Выдубецкий монастырь.
На точеные черты лица девушки набежало облачко тревоги.
— Да, да, есть такой монастырь. — Она свела брови, ей живо представилось незабываемое предвечерье на тенистом подворье Выдубецкого, свою встречу с милым ее сердцу синеглазым юношей, прибывшим с далеких Карпат просить для своего попранного народа милости у царя. Наивность лемковского учителя сперва рассмешила ее, а потом… очень даже заинтересовала. Чем дальше Галина его расспрашивала, тем глубже он прояснялся для нее: вполне, казалось бы, взрослый человек, но в своем беззащитном простодушии, в сущности, большой ребенок, которого хотелось взять за руку и непременно вывести из болотистого бездорожья на торную дорогу, из потемок — к дневному свету. Петро Юркович — так он представился ей в Петербурге на Невском, Петрусь, как она назвала его, когда сидела с ним над Днепром, среди душистого росного разнотравья. Потом пришла тягостная, без просвета, разлука и созрело отчаянное решение — навестить своего Петруся в далекой гористой Синяве. По пути в Краков на три считанных часа завернула к нему. Что это была за встреча! Разве что единственный раз в жизни такое случается! Да еще во сне. Все село ликовало, что к их профессору приехала невеста. Музыканты играли в их честь, пили за ее здоровье, от души признательные ей, что, отбросив ложную гордость, она без колебаний появилась у них в горах навестить их умницу профессора. А потом пришли жандармы с блестящими штыками на карабинах и погнали этапным порядком неукротимого Щербу. Опечалились люди, замерло сердце у девушки. Но все-таки счастье ее не покинуло. Все обошлось, она благополучно добралась до Поронина под Краковом, «Боже, — вздохнула Галина, — когда наконец исчезнут с лица земли жандармы!» И настанет ли время, когда она, такая же, как все женщины, перестанет разыгрывать перед ними роль бесстрашной?.. «Бесстрашной ли?» — повторила она про себя. Горькая усмешка шевельнулась на губах. Никто не узнает, никому невдомек, ценой какого душевного напряжения дается ей эта игра…
— Этой ночью, — чуть слышно прошептала Галина, — арестован машинист Заболотный.
— Заболотный? — вздрогнул Падалка.
— Этого следовало ожидать, — загородившись круглым зеркальцем, сказала все так же тихо Галина. — Полиция давно точила на него зубы. Ночью на землечерпалку…
— Что-нибудь нашли?
— Почти ничего. Главный склад у отца Серафима. Там всего надежней. — Малость помолчала, будто подкрашивая помадой губы, на самом же деле осматриваясь вокруг. — Хорошо, что вы возвращаетесь на фронт.
— Почему же Василек не предупредил меня?
— Он сам еще не знает. Ночью это случилось. Прямо с землечерпалки его и взяли.
Андрей снял фуражку и стал вытирать взмокший лоб. Он не мог понять, каким образом удалось так просто «накрыть» и упрятать Заболотного, умного, осторожного, опытного подпольщика. Вспомнились содержательные вечера за чаепитием в семье Заболотных. Сколько удивительных, неожиданных открытий довелось ему сделать в недолгом общении с машинистом-большевиком! Галина знала, в чьи руки отдать его, смелого степняка, одетого в ладно скроенный офицерский мундир. По-новому он начал оценивать себя и свои поступки, в ином свете предстал окружающий мир. В той рабочей комнатке над Днепром он впервые услышал имя Ленина. С первого взгляда могло показаться, что человек этот из ближайшей родни Заболотных, — с такой уважительностью и любовью упоминалось это имя. Впоследствии Андрей увидел подписанные Лениным статьи. В газетах, в припрятанных от полицейских глаз книжках.
— Кто же он? — спрашивал Падалка. — Откуда у вас гордость за человека, которого в жизни не видели?
— Читайте, знакомьтесь с ним по его трудам, не сомневаюсь, он и ваше сердце завоюет.
Прочитанные статьи сделали свое дело. Постепенно, словно живые, они стали отвечать подпоручику Падалке на самые насущные вопросы, которые не давали ему покоя еще с ученических лет. По соседству с Гнединским училищем раскинулись поместья Смирнова, и совсем неподалеку в горькой нужде перебивалась Андреева мать с малыми детишками. Богатство и бедность, ложь и правда, зло и добро не могли мирно уживаться, и напрасно поп Григорович призывал народ любить ближнего. Затоптанный, ограбленный, однако не сломленный народ, подобно действующему вулкану, громыхал подземными громадами, сотрясал землю гневом, готовый прорваться новым, куда более мощным, куда более грозным девятьсот пятым годом, как только раздастся боевой клич к восстанию.
— Ленин зовет превратить войну империалистическую в войну гражданскую, — начал как-то тихим вечером Андрей, оставшись наедине с машинистом Заболотным. — Что это значит, Андрей Павлович? Выходит, что я до сих пор вовсе не на того врага вел свою роту, не так ли?
— Похоже, что так, Андрей Кириллович. Вы как должно поняли товарища Ленина.
Однако верноподданный Российской империи заколебался:
— Ведь я же давал присягу на верность отчизне…
— И царю, — подсказал Заболотный.
— Именно, Андрей Павлович. И государю императору.
Заболотный рассмеялся:
— Но от подобной, молодой человек, присяги я, машинист днепровской землечерпалки, во имя народа и его святых идеалов освобождаю вас.
Слова эти тогда пугали — смелые до дерзости, слишком грозные.
— Собственно, это измена, Андрей Павлович, за нее на фронте расстрел.
— Что ж, если вы свою присягу считаете чуть не священной, в таком случае тут измена. Измена раба, осмелившегося поднять руку на своего господина. А измена, что у нас, что у них, карается смертью.
— Вы страшные вещи говорите, Андрей Павлович.
— А разве ты, подпоручик, не страшные вещи творишь — изо дня в день в течение целого года ведешь на убой неповинных людей? По тебе, любой ценой, но государев приказ должен исполняться? Погоны, звезды на погонах… впереди, глядишь, повышение по службе, теплое местечко снится, а про тех, откуда сам вышел, Андрей Кириллович, про тех, пожалуй, и забывать начнешь.