«Ну-ну, Стефка, не теряй голову. Кавалера лучше и верней Кручинского тебе не найти».
«Я и не думаю искать, — ответила сама себе. — С Кручинским хоть на край света. Ах, если б исполнилась наша мечта и нас под конец войны увидели на своих улицах киевляне верхом на белых конях… — Заложив руки за голову, Стефания томно потянулась: — До чего же сладко помечтать, Стефка. И плевать тебе, что у Кручинского где-то на селе осталась законная жена. Завлек он тебя своим патриотизмом, своей воинствующей романтикой, верой в победу. Да, да, москалям придет конец! Они отступят за Доя. Украинские сечевые стрелки справятся со своей исторической миссией — высвободят из-под царского ярма Украину… Может статься, что преосвященный вернется из московского плена и еще благословит Кручинского на светскую деятельность: «Скинь, сын мой, сутану священника и прицепи к поясу меч воина…» Такие мечты не дают им обоим спокойно спать. Кручинский примет от митрополита освященный самим папой золотой меч и, припав на колено, скажет: «Преосвященный владыка, я не один свершал свои подвиги во имя Украины, со мной неразлучно была панна Стефания, благословите, владыка, мне ее в жены…»
Из прихожей послышались шаги, а вскоре стук в дверь. Стефания заторопилась в гостиную. В дверях стояла сестра.
— Ванда?
На полголовы выше Стефании, одетая в дорожное темное платье замужней женщины, в широкополой шляпе, скрадывавшей ее молодые годы, она казалась очень важной и недоступной.
— Что за метаморфоза? — изумилась Стефания, отступая перед сестрой. Та степенно, без единого словечка поставила на пол дамский саквояжик, манерно сняла с головы черную шляпу. — Ты на себя не похожа, Ванда, столько наложила пудры на лицо! Будто играешь на сцене.
Ванда скинула с себя жакет, черные сетчатые перчатки, достала из лакированной сумочки квадратное зеркальце и свежий носовой платок и, сняв с лица пудру, обернулась к сестре и посмотрела с давно знакомой Стефании усмешкой, в которой сквозила не то ирония, не то дерзковатое чувство превосходства младшей сестры над старшей.
— Я же не располагаю неприкосновенностью сестры милосердия и поневоле спасаюсь от преследования господ офицеров с помощью пудры да еще этим траурным платьем. — Ванда протянула руки: — Давай же поцелуемся, сестрица.
Они не слишком горячо обнялись, больше для видимости, прижались щеками. Свою отчужденность сестры чувствовали взаимно: Стефания потому, что младшая Ванда не одобряла ее духовной, и не только духовной, близости со священником Кручинским, а Ванда потому, что еще с гимназических лет не желала признавать над собой авторитета своенравной старшей сестры.
— Ну, как там отец, мама? — заговорила после паузы Стефания, довольная, что нашлась хоть какая-то ниточка родственной связи с непослушной сестрой. — Отец что-нибудь сообщил о себе из Талергофа?
Ванда качнула отрицательно головой и посмотрела на сестру так, что та перешла в оборону:
— Кручинский старался сделать все возможное. По первому разу, в начале войны, это ему легко удалось. А вторично — никак не смог выручить. Жандармерия получила сведения, что отец, как москвофил в прошлом, сочувствовал москалям. Ты, собственно, по какому случаю приехала? — внезапно сменила Стефания тему, чтоб прервать нежелательный разговор.
— Да с одним делом, — сказала Ванда. Она еще в пути подготовилась к этому вопросу сестры — ведь истинную причину ее приезда во Львов мог знать лишь один человек: друг Щербы с улицы Костюшко, печатник Нечитаный. — Приехала я кой за чем, чего не найдешь теперь в Саноке. Не поможешь ли мне, Стефания, обзавестись свадебным платьем… Выхожу замуж и хотела бы…
— Ты выходишь замуж? — не поверила Стефания. На лице у нее заиграла теплая улыбка. — Наконец-то! А за кого, за кого? Я-то его знаю? Интересный?
— Для меня лучше его нет никого на свете.
— О-о, это понятно! — засмеялась Стефания.
— За Михайлу Щербу, — иронически сощурившись, сказала Ванда.
Лицо Стефании стало меняться на глазах, пошло серыми пятнами от нахлынувшего острого волнения, губы задрожали, — казалось, вот-вот она разразится слезами.
— Шутишь, Ванда.
— Какие тут шутки, Стефания. Мы любим друг друга.
— Этого разбойника? Бездомного бродягу?..
— Называй как хочешь.
Стефания, схватившись за голову, застонала. Непостижимо! Выйти замуж за субъекта, занимающегося антигосударственной деятельностью, социалиста Щербу. Еще перед войной с его рук не сходили жандармские наручники, нынче стоит ему единожды споткнуться, и его вздернут просто как московского шпика…
— Опомнись, сестра, — начала умолять Стефания, продолжая выискивать слова и факты, что могли бы представить Щербу в наихудшем свете. — Не позорила бы ты нашу фамилию. Фамилия учителей Станьчиков — честная фамилия. А Щерба кто? Еще студентом этого человека гнали по этапу как преступника. И что ждет тебя, если он опять попадется? За ним пойдешь? Этапным порядком?
— Может, и пойду, — совершенно спокойно сказала Ванда. — Щерба достоин того, чтоб за ним последовать.
— Ты меня поддразниваешь, Ванда?
— Нет, вполне серьезно, Стефания.
Под окнами зацокали копыта по брусчатке. Громкоголосый извозчик затпрукал, и оторопевшая Стефания заметалась, не зная, как выйти из создавшегося положения.
— Ванда, — нашлась она наконец, — я на некоторое время тебя оставлю. За мной прислали карету. Я быстренько. Тебе приготовят позавтракать. Хорошо?
— Хорошо, Стефания, хорошо. С твоего разрешения, я сперва отосплюсь на этом диванчике.
Ванда так устала с дальней дороги, что не стала раздеваться, лишь принесла из спальни подушку с пледом и тут же свалилась на мягкую кушетку. Вытянув разутые ноги, подложив обе ладони под правую щеку, она блаженно закрыла веки.
Но сон бежал от нее. В ушах все время звучал щебечущий говорок сестры, ее оскорбительные слова. «Бездомный бродяга…», «Еще студентом гоняли по этапу…» «Что ж, гоняли. И может, еще случится подобное. Франко в свое время тоже изведал этапы. Когда учителя карают, его последователь не откажется следовать по его пути. Вот уж ксендза твоего не поведут. Я бы не задумалась, сестрица, как тебе ответить, да приходится пользоваться твоим гостеприимством».
В комнату проникает с улицы едва уловимый дребезг трамваев. Приподняв голову с подушки, Ванда прислушивается. Не офицерские ли это шпоры звенькают? Дрожь пробежала по всему телу. Три месяца прошло с того весеннего дня, а сердце и сейчас замирает от страха…
Ванда видит себя на львовской улице. Позванивает, погромыхивает трамвай, в подбитых гвоздями сапогах тяжело шагают солдаты в серо-зеленых мундирах. С полной выкладкой за плечами, они спешат к востоку от Львова — догонять, как выкрикивают мальчишки-газетчики, тех, кто дерется в настоящий момент с отступающими русскими войсками. Большой город постепенно и с опаской входит в колею нормальной жизни. Открылись кофейни, над крышами зданий, заглушая грохот дальней канонады, поплыл колокольный звон, появились первые фиакры и первые подкрашенные голодные панночки…
Ванда как раз в это время очутилась во Львове. Она приехала из Санока, чтобы разыскать Стефанию, которую якобы увезли с собой русские. Стефания стреляла в полковника Осипова, она была задержана во дворце ольховецкого помещика, предстоял суд, но офицеры почему-то тянули с этим делом, когда же началось отступление, увезли ее с собой во Львов.
Ванда спешила, зажав в руке адрес, по которому можно было осведомиться насчет Стефании. Ей как будто удалось с помощью монахов вырваться из офицерского плена. Такую секретную телеграмму получил ольховецкий священник Кручинский, у него же Ванда достала ориентиры, наводящие на след сестры.
Она шла ходким шагом, то и дело останавливаясь, расспрашивая, далеко ли еще до Святоюрской горы. Ванда явно выделялась среди накрашенных паненок, — уж слишком часто стали попадаться офицеры, назойливо не отстававшие от нее…
Она заторопилась, услышав позади себя неотступный серебристый звон чьих-то шпор. Оглянувшись, увидела в нескольких шагах элегантного, с черными усиками венгерского офицера. «Боже мой… — испуганно подумала она, — за кого он принял меня?..»