— И счастье, Михайло.
Щерба оперся на локоть, сверкнул глазами, широким жестом откинул чуб — верный признак, что он готов ринуться в жаркую полемику.
— Друг мой, счастье-то само по себе не снизойдет на землю, его придется — хочешь не хочешь — вырывать у тех, кто сидит во дворцах, кто владеет вон теми горами.
— Только без крови, Михайло. Ты же сам был в ямах, которые называются окопами, тебе же самому пришлось хлебнуть солдатского горя. — Петро застонал: — Боже ты мой, во что превращается человек в окопной яме! Зверю, кажется, не вытерпеть солдатской каторги. Грязища, вши, болезни, кровь… А эти шпангли, когда тебя подвешивают, как скотину, со связанными за спиной руками… Нет, нет! Сто раз нет! Я ни одной пули не выпустил в людей и никогда не выпущу. Меня, фронтовика, не переубедишь, Михайло, что война, как бы она там ни называлась, может принести на землю счастье и справедливость.
— Твой пацифизм, — сказал Щерба, — я вовсе не собираюсь насильственно свергать. Ты человек испуганный войной, однако, надеюсь, страх у тебя пройдет. Поживешь тут, в гуще человеческих бедствий, по-иному запоешь. А пока кончай свое письмо. Рано утром мне отправляться в дальний путь.
Почти одновременно в окно и дверь постучали. Петро откинул краешек занавески и отшатнулся.
— Жандармы, — чуть слышно выдохнул он.
Щерба соскочил с постели, сгреб со стола исписанные листы бумаги и мигом очутился у печки. Пока хозяйка из сеней допытывалась, кого это лысый черт принес в ночную пору, пока она искала засов (толковая женщина сообразила, что в подобных обстоятельствах незачем спешить), пока в конце концов дверь перед жандармами открылась, Щерба успел предать огню письмо, успел обуться и справился у непрошеных гостей, ввалившихся в хату:
— Не за мной ли прислал господин комендант Скалка?
— Вы угадали, господин Щерба, — ответил сержант, вынимая из мешка наручники. — Прошу!..
22
В кабинет коменданта уездной имперско-королевской жандармерии ввели Щербу. Скалка приказал снять наручники с запястий арестованного, кивнул жандарму выйти и, показывая Щербе на кресло перед столом, бросил насмешливо:
— Итак, снова встречаемся, господин Щерба.
Щерба подтвердил кивком головы и спокойно, с улыбкой спросил:
— У вас ко мне есть дело?
Скалка ухмыльнулся:
— Без дела мои ребята не стали бы надевать вам на запястья свои браслеты. Как спалось, господин Щерба? Неспокойно небось?
— Пустяки, я привык к подобному гостеприимству. Удивляет меня лишь то, что вы, господин Скалка, посягнули задержать меня, неприкосновенного представителя Международного комитета Красного Креста. У вас в руках я вижу свой паспорт.
— Неужели вы рассчитываете, будто этот листок бумаги спасет вас от петли?
— Нельзя ли поясней, господин комендант?
— Время нынче военное. Мне дано право без суда вешать шпионов и военных преступников.
— Не сомневаюсь, господин комендант.
— Я подозреваю вас, Щерба, в прямом участии во всем том, что произошло в саноцкой казарме.
— Что, собственно, произошло, разрешите осведомиться?
— Как будто вы не знаете?
— Откуда же мне знать, господин Скалка? Неужели ваши подручные не следят за мной и не знают, что я день-деньской озабочен делами Красного Креста? Посещал госпитали, проведывал голодающих жителей вашего уезда, чтоб оказать им посильную помощь, интересовался положением пленных…
— Вот что, господин Щерба, давайте перейдем к делу.
— Пожалуйста, пожалуйста. Я целиком к вашим услугам.
— Вы, по моим сведениям, философ, закончили Венский университет, владеете несколькими языками, одновременно вы были и есть австрийский подданный, и я, майор Скалка, прикажу еще сегодня вас повесить.
— Во славу габсбургской короны, осмелюсь вам подсказать, господин майор, не правда ли?
— Я вовсе не шучу, господин философ.
— И я не шучу, господин комендант. На другой же день о моей смерти станет известно Международному комитету в Швейцарии, и… будьте уверены, вы получите по заслугам.
— Ха-ха! Вы позволяете еще угрожать?! А что, если я ваш документ порву вот так… — Скалка с бешеной злобой разорвал паспорт и бросил в мусорную корзину. — Теперь вы в моих руках, господин философ. Захочу — в порошок сотру, захочу…
— Что же вы, в конце-то концов, хотите?
— Чего хочу? — Скалка навалился грудью на край стола, уставился холодными, ненавидящими глазами в Щербу. — Хочу я вот чего. Предупреждаю: это мое последнее слово. Извольте слушать: если вы назовете мне того карикатуриста… или же того, кто приносил в казарму мерзопакостные листовки…
— Что вы имеете в виду, господин Скалка?
— Слушайте меня дальше. Хоть одну фамилию назовите мне — и достаточно: я прикажу отпустить вас и помогу беспрепятственно перебраться в нейтральную Швейцарию…
— Очень сожалею, что не смогу воспользоваться вашими услугами…
— Не скажете?
— Увы…
Комендант заставил себя воздержаться от того, что привык позволять себе с иными политическими узниками: не стукнул кулаком по столу и не сорвался с кресла, не схватил каменное пресс-папье, которым ничего не стоит пробить голову своему собеседнику. Откинувшись на спинку кресла, он безвольным жестом опустил руки на подлокотники. А и в самом-то деле, вдруг за него вступится Швейцария? Тогда, Скалка, не оберешься неприятностей… Вешать, милостивый государь, тоже необходимо с соблюдением законных формальностей. Не поверят же, что Щерба один и рисовал, и в казарму проникал с этими дьявольскими карикатурами, и расклеивал их по стенам… Щерба не собственными руками это делал. Конечно, у него имеются сообщники. У него есть какой-то негодяй маляр. Но кто, кто это, подскажи мне, боже милостивый, помоги и ты, дева Мария! Попадись он мне, я б того маляра живьем на кусочки собственноручно изрезал, выцедил бы из него капля по капле всю кровь, как в давние времена цедили твою, Иисусе Христосе. Если б подобные рисунки дошли до императора, то он повесился бы. О господи, господи! Недаром жена говорит, что за эти двое суток я начисто поседел. А что же будет, если я не уличу преступных лиходеев? Остается одно: пулю в лоб. Вот и все. Если не хочешь ждать, пока тебя застрелят, стреляйся сам, Скалка. Такое глумление над особой императора не может обойтись безнаказанно. На белой кобыле где-то меж задних ног болтается император — тот самый, за которого изо дня в день умирают на фронтах тысячи людей…
Михайло Щерба торжествует в душе. Неплохо, кажется, сыграл он свою роль. Легко вообразить, какой дикий хохот прокатился по казарме, пока унтер-офицеры спохватились и бросились на розыски дежурного. Забегали перепуганные насмерть офицеры, послали за полковником. А казарма все гудела от надсадного гогота. «Боже мой, — наверное, стучал себя по бедной голове плешивый полковник, — разве теперь вояки эти пойдут в огонь за такого императора?»
«Сознаешь ли ты, Ванда, что рискуешь своей жизнью?» — спросил он жену, когда она стала за прилавок в пивном баре, неподалеку от казармы, чтобы заниматься там тайными делами.
«Рискую? — словно удивилась она. — Не больше, чем ты, Михайло, чем лакировщик Суханя, чем Пьонтек. — А затем, расчесывая его густую черную чуприну, она добавила: — Я, Михась, уж постараюсь, чтоб никто из нас не рисковал. В себе, по крайней мере, я нисколько не сомневаюсь».
Ванда, разумеется, не знает, что его вернули с дороги. Когда расставались, она плакала, просила беречься и не задерживаться в Швейцарии, а под конец даже стала уговаривать вообще не пускаться в этот дальний и опасный путь. «Милая Вандуся, — ответил он, — не до конца ты еще разобралась в том, что называется обязанностью, долгом революционера. Родненькая моя, не принадлежу я себе, такова воля партии — через русских эмигрантов восстановить прерванные войной связи с Россией. Ты прекрасно знаешь, Ванда, насколько усложнилась политическая ситуация в Галичине именно в данный момент, после отхода российской армии. Для меня, революционера-марксиста, было бы весьма полезно продолжить нашу встречу с Лениным…»
Поняла ли его Ванда? Может, поняла, а может, и нет, потому что, обливаясь слезами, прижалась к нему и еще раз попробовала отговорить его от рискованной поездки.