Наташа вернулась в каюту и позвонила маме. Чтобы не беспокоить ее, стала рассказывать о путешествии. Мама слушала и восхищалась.
— Надо же, как тебе повезло! А вот я всю жизнь мечтала другие страны посмотреть, но пока дальше огорода на даче никуда выбраться не удалось.
Они разговаривали с полчаса. Наташа не стала ничего выяснять: если бы что-то случилось дома, мама сообщила бы сразу. Потом сидела в каюте, ожидая швартовки, подниматься на верхнюю палубу не хотелось. Подумала о задержанных сотрудниках фонда, и ей стало совсем грустно.
Она проснулась и посмотрела на окно, за которым виднелись верхушки кленов Центрального парка. Сквозь тройное остекление шум Нью-Йорка не мог пробиться в апартаменты. Джон продолжал разговаривать по телефону.
— Их всех держат под замком уже более двух недель, отпустили только Ивана. А к остальным не допускают даже адвокатов. Я рассчитываю подключить прессу, дать интервью телеканалу… Хотя ты прав, сам ничего говорить не буду. Пусть выступит Наташа — у нее такое невинное лицо, что никто не усомнится в правдивости и справедливости ее слов… Надо договориться о вопросах, которые ей зададут на пресс-конференции, и согласовать ответы. Главное, чтобы она не сбилась… Но в этом-то я не сомневаюсь. С головой у нее все в порядке.
Наташа вышла из комнаты. Джон, увидев жену, тут же закончил разговор, сказав напоследок собеседнику:
— Через два часа увидимся и поговорим.
Наташа подошла и поцеловала мужа в щеку.
— Какие у нас планы на сегодня?
— У меня назначено несколько встреч. Потом хочу договориться с прессой и запустить кампанию в поддержку фонда и людей, подвергнутых репрессиям. Пусть все знают, что вина сотрудников фирмы только в том, что они хотели способствовать экономическому подъему России.
— Что от меня требуется?
Джон задумался.
— В этот уикенд… Нет, лучше в следующий я хочу провести вечеринку в нашем загородном доме. Пригласим туда конгрессменов, политиков, журналистов, кого-нибудь из кинозвезд, популярных в России. Ты будешь хозяйкой вечера и расскажешь всем правду о людях, страдающих сейчас под игом тирании.
Марина Степановна еще раз глубоко вздохнула, пытаясь утихомирить бешено стучащее сердце. Еще несколько минут назад ей казалось, что за воротами следственного изолятора будет спокойнее и проще, но этого не случилось. Воздух свободы был перенасыщен выхлопными газами и смрадом. Мимо проносились автомобили и автобусы, проходили люди, не обращая на нее внимания. Она поглядела по сторонам — и не увидела никого из знакомых. Да, глупо было предполагать, что кто-то узнает о том, что ей изменили меру пресечения, и придет встречать. Скорее наоборот, те немногие знакомые, проведав, что она находится под следствием, притихнут: не будет ни звонков, ни визитов для выражения поддержки, ни слов с пожеланием того, чтобы все закончилось как можно быстрее и благополучно для нее. Марина Степановна согласилась сотрудничать со следствием и рассказала все, что знала, а также то, чего не могла знать наверняка, о чем только догадывалась. Следователь обещал отпустить под подписку и не обманул. А еще сказал, что суд учтет ее раскаяние, сотрудничество со следствием и то, что она хотя и является участником преступной группы, все же лишь рядовой исполнитель чужих приказов…
Кабинет, в котором ее допрашивали, был тесным. Выкрашенные в серый цвет стены и узкое окошко высоко под потолком не вселяли уверенности и оптимизма.
Следователь вышел из-за стола и почесал за ухом. Брюки у него оказались мятыми, словно мужчина спал, не снимая их. Марина Степановна подумала об этом и почувствовала, что ей безумно хочется расхохотаться, и очень удивилась, потому что вообще-то ей было не смешно, а страшно. Но челюсть уже начала трястись, и Марина Степановна схватила себя за подбородок.
— Что-то еще хотите добавить? — спросил следователь мягко.
Она потрясла головой, с трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. Марина Степановна сжала зубы, а те застучали, к тому же затряслась нога, и это было тоже смешно.
— Вы определенно что-то хотите…
— У меня дочь — инвалид первой группы, — прошептала Марина Степановна, — если со мной что-то… она…
Произнеся эти слова, женщина почувствовала, что уже не в состоянии сдерживаться. И вдруг из глаз брызнули слезы.
— А-а… — простонала она. И закричала громко: — А-а-а-а!
Затем зарыдала так, как никогда в жизни. Ее била дрожь, а из глаз летели во все стороны крупные слезы.
— Вы… вы… не… не понимаете, что если… если со мной что-то произойдет… то дочка просто умрет. Она даже пошеве… пошевелиться не… не может. У нее позвоночник сломан… она восемь лет парали…