– Ну, теперь я и с тобой готова. Пошли. А потом вот с ним! – указала она обгрызенным ногтем на Шаляпина.
– Никуда мы с тобой не пойдем, – ответил я, – нам с тобой поговорить надо. Вот – полтинник, смотри. Видишь?
Акулина сфокусировала взгляд на полтиннике и попыталась его схватить, но я резко убрал кулак с зажатой в нем монеткой.
– Расскажи нам, как ты своего ребенка удавила.
Акулина с пьяной хмуростью посмотрела на меня, потом перевела взгляд на Косого, потом снова на меня. Я опять показал ей монетку.
– Зачем?
– А мне по работе нужно. Ты же знаешь – я тут часто появляюсь, всякие истории собираю. Вот – понадобилось.
– Налей!
– Не налью. Сначала расскажи.
– А че тут рассказывать?
– А ты все же расскажи.
Акулина, поняв, что ей не отвертеться от рассказа, оперлась локтем о стол, положила свою опухшую физиономию на сжатый кулак и начала:
– Ну че… Было энто два… три… ну, три года назад, ладно. Был у меня «кот» – Сигай. Сигай! Потому как облава, он тут же в окно сигал. И другим орал: «Сигай!» За то и прозвали. Ну че – «кот» как «кот». Тьфу! Даже вспоминать это не хочу! Ладно… В общем, понесла я. Не убереглась. А как понесла, так у меня брюхо выросло. И заработка от этого никакого. Потому как кто захочет иметь брюхатую на сносях? А вдруг он хрен засунет, а оттуда – малец ему на хрен полезет? Ну, Сигай меня бил поначалу – думал, что выкину. А у меня, видать, утроба чугунная. Никак не выкидывался. И дело идет – рожать буду. В ночлежке и родила. А Сигай к тому времени уже в Нерчинск загремел. Одна я осталась, да еще со спиногрызом. Ну, думаю, продам его нищенкам – пусть с ним ходят, христарадничают. Вот, думаю, допью и продам. А че-то водки много на крестины принесли…
– Кто крестил, – спрашиваю, – Лавров?
– Он! Кому же еще! Это… Крестины справляем. А малец крикливый был. Орал все время…
– Есть хотел? – спросил я.
– Может, и хотел. Да мне некогда было. Плохо я себя чувствовала! – В этом месте, казалось, Акулина обрела, наконец, почву под ногами. – Плохо мне было! Я ж только недавно как родила! Вот и лечилась я. От слабости!
– Ну и?
– А он – орет! Чего орет? Куда орет? Уже и сил не было. Взяла я подушку старую, на лицо ему положила, сама сверху прилегла и задремала. Задремала я… Просыпаюсь, а он уж холодный…
Тут вдруг маленькие свинячьи глазки ее стали мокрыми, и по рябым от пьянства щекам потекли слезы:
– Сыночек мой! Лежит холодненький! Глазки открыты! Ой, горе мне! Пропал мой сыночек! Пропал!
Я быстро налил ей водки, и Акулина, всхлипывая и стуча коричневыми редкими зубами о край стакана, выпила. Потом концом платка вытерла глаза, щеки и подбородок, зажав ноздрю, высморкалась прямо на пол и продолжила как ни в чем не бывало:
– Ну, я его в рогожку завернула и вынесла.
– Куда вынесла?
– Ну… на помойку отнесла. А что – на Ваганьковском мне его хоронить?
– И все? – спросил Шаляпин.
Акулина посмотрела на него свысока:
– И все! И работать пошла. А че? Деньга нужна. Жить-то надо?
– Сюда работать? – спросил Шаляпин.
– Ну да! А куда еще? Кондуктором на конку, што ли?
И Акулина мелко затряслась, скорее не смеясь, а кудахтая над своей шуткой:
– Кондуктором на конку, што ли?
– А скажи мне, – спросил я, когда она отсмеялась, – совесть тебя не гложет? Ведь ты его как есть – убила.
– Совесть? – пьяно прищурясь, переспросила девка. – Со-о-о-овесть?
Она склонила кудлатую голову набок, как будто прислушивалась к эху только что сказанного слова.
– Ты, барин, пацанчиков этих на Хитровке видел? Оборвышей? Попрошаек? Вот и мой, ежели выжил бы, таким же стал. Не-е-ет. Совесть меня не мучает. Нам тут совесть не по карману!
Какая-то тень легла на стол, за которым мы сидели. Я обернулся. За моей спиной стоял наголо остриженный брюнет с перебитым носом. Смотрел он не на меня, а на Акулину.
– Ты че тут трындишь? А ну – иди работай! – приказал он.
– А я ничё, – покорно ответила Акулина и встала.
– Погоди, – сказал я. – Вот.
И положил перед ней полтинник. Акулина взяла.
– А ну, отдай мне! – приказал брюнет.
Акулина покорно протянула ему монетку.
– Ну-ка, постой, – вдруг подал голос Шаляпин. Он повернулся к брюнету: – Ты кто такой тут – командовать?
Я встревожился. Казалось, певец мой решил вмешаться, не подозревая, чем это может для него окончиться. Надо было быстро брать дело в свои руки.
– Федька! – грозно прикрикнул я. – Не лезь!
Но певца было не остановить.
– Не тебе заплатили! – сказал он брюнету.
Тот нервно облизал свои пухлые губы и быстро оглянулся, но «Каторга», казалось, не заметила назревающей ссоры – она по-прежнему орала, шумела и кашляла.