Булат был у меня в субботу, а в понедельник позвонила секретарша Федотова и сказала, что выступление Окуджавы в представительстве ЮНЕСКО отменяется. Булат Шалвович заболел.
Я честно рвался на улицу де ля Тур, но Булат был непреклонен: «У меня грипп, а у тебя внуки. Ты их еще заразишь. Обо мне заботятся, лечит меня посольский врач. Не беспокойся, все будет нормально».
Увы, грипп перешел в воспаление легких, и Оля сообщила, что Булата отвезли сначала в один парижский госпиталь, потом — в другой, а потом привезли в лучшую клинику Франции по легочным заболеваниям — военный госпиталь Перси. Оля безотлучно дежурила у постели Булата, туда поочередно приходили Маша Федотова, жена посла, Фатима Салказанова, Саша Гинзбург, сын диссидента Александра Гинзбурга. Мне удалось навестить Булата лишь однажды, когда я ему доказал, что не еду специально, ради него, в Кламар — пригород Парижа, просто рядом с госпиталем живет Алла, а у меня «родительский день». Я погуляю с детьми (так я называю своих внуков), а затем зайду к нему.
Модерное здание армейского госпиталя искрилось и сверкало на солнце. Я нашел Булата на втором этаже, в отдельной большой, светлой, чистой палате. Но человек, лежащий на постели, к которой были подведены разные медицинские трубки и провода, очень мало был похож на того веселого гостя, который побывал у меня десять дней тому назад. Лишь постепенно, в ходе разговора, Булат как-то оживился, глаза его заблестели. Я не буду воспроизводить диалог, никому не важно, что я ему отвечал, но вот то, о чем говорил Окуджава, думаю, всем интересно.
— Ты знаешь, в годы войны я мечтал попасть в госпиталь, не для того, чтоб там отсидеться, переждать — нет, мечтал попасть хотя бы на два дня, чтобы отоспаться. Какие были военные госпитали, можешь себе представить… Очень жесткое лечение мне дают… Вот смотри, на войне мы же были все время по колено в воде, шинель рваная, дрожишь от холода, как цуцик, — и никакая холера не брала! На войне не простужались, а теперь — какой-то идиотский грипп, и пошло… Перестань, я давно не самый популярный человек в России, но я к этому отношусь очень спокойно. Помню как-то, когда мы выступали на стадионе, я сказал Жене и Андрею: «Ребята, вы думаете, что вот эти десять тысяч, что пришли нас слушать, любят поэзию? Мы просто сейчас в моде, и от нас ждут какого-нибудь подтекста, чего-нибудь запрещенного. А истинных любителей, например моей поэзии, всего-то человек пятьсот». Теперь мода ушла, а эти пятьсот остались… Мне не нравится, что наши ребята — ну, ты понимаешь, о ком я говорю, — начинают употреблять в своей прозе матерные слова. Хотят не отстать от молодежи? Надеюсь, это пройдет… Между прочим, вот этот критик, он работал тогда в толстом журнале, ну помнишь, процветающий был тип в советское время, так вот он написал такую кислую рецензию на мой «Упраздненный театр». И знаешь, в чем он меня упрекает? В том, что я с любовью пишу о своих родителях-коммунистах! А как я могу не любить отца и мать?.. Вот я в Комиссии по помилованию у Анатолия Приставкина. По двести дел разбираем на каждом заседании. У всех на слуху «русская мафия», «киллеры», «заказные убийства», «чеченцы», «лица грузинской национальности», «сексуальные маньяки». А я тихонько веду свою статистику. И по ней получается, что 96 % убийц — из рабочих и крестьян, 97 % — русских и 99 % убийств — по самой элементарной бытовой пьянке! Да фигу эту статистику кто-либо напечатает. А я спрашиваю: что, действительно гибнет наш народ, спивается? Ты видишь какой-нибудь выход?..
Только один раз, подчеркиваю — один раз, он меня попросил:
— Ты не можешь у них узнать, почему мне не дают чаю?
Я побежал к медсестрам, которые, собравшись в кружок, рассматривали журналы «от кутюр», и приготовился скандалить, но меня заверили, что месье О-ку-джа-ва привозят на столике полный чайник утром и днем. А вот вечером чай не положен. Я вернулся в палату и передал наш разговор Булату. Булат грустно поник головой: «Врут». В дикой ярости я бросился опять к медсестрам, но они мне вежливо объяснили, как все происходит. На завтрак и на обед месье О-ку-джа-ва привозят столик с едой и с чашкой, в которой лежит пакетик чая, а горячий чайник стоит рядом. Месье Окуджава должен сказать: «Налейте мне чаю». Однако он этого почему-то не говорит, и ему не наливают. Я в свою очередь объяснил, что месье Окуджава просто не знает, как это сказать по-французски. Меня заверили, что отныне ежедневно они сами будут наливать месье Окуджава чай.
Вот такая мелочь, которая, тем не менее, отравляла Булату существование в прекрасной солнечной палате.