— Я что, стенке вчера говорила, что никуда ты больше не пойдёшь?
— Мама!.. — взмолился Володя, — Мама, меня же наши ждут на Митридате! Мы же условились. Ты пойми! Они специально собираются сегодня. Я же слово им дал! Ну, позволь в последний раз…
— Знать ничего не знаю!
— Мама, в какое же ты меня положение ставишь?
— Ты меня перед учительницей ещё не в такое поставил!
Володя, волнуясь, два раза прошёлся по комнате из угла в угол:
— Мама, ты должна меня пустить. Я всё равно пойду, мама!..
Тут в дело вмешалась выплывшая из своей комнаты Алевтина Марковна.
— Боже мой, — зарокотала она, — какой тон! Слышали? Это он с матерью разговаривает, а? Он всё равно пойдёт! Евдокия Тимофеевна, вам известно, я не вмешиваюсь в чужое воспитание, но это уж, знаете…
— Ну что, привязывать я его буду, что ли?! — воскликнула Евдокия Тимофеевна.
— Мама, я тебя предупреждаю… Я дал слово.
Алевтина Марковна зашептала что-то на ухо матери, выведя её из залы:
— Ну что вы с ним спорите! А ключ на что?..
— И верно, — сказала мать. — Погляжу я сейчас, как ты уйдёшь!..
Она захлопнула дверь перед самым носом Володи, который оставался в зале. Он услышал, как дважды повернулся снаружи ключ. Ещё не веря тому, что мать решилась на такую крайность, он толкнул дверь. Стукнул ещё раз, навалился плечом, нажал. Дверь не подавалась.
— Мама… это ты нехорошо так поступаешь!..
Голос у Володи стал низким. Горло словно распухло внезапно от обиды. Независимый, гордо оберегавший свою свободу, он был потрясён, что мать прибегла к такому явному насилию.
— Мама, я тебя прошу серьёзно! Открой, мама! Слышишь? Я тебе даю своё слово, что вернусь ровно в девять. Можешь заметить по часам.
Он припал ухом к дверной филёнке. Он ждал, что мать ответит ему, но за дверью было тихо. Если бы Володя мог видеть сквозь дверь, он бы увидел, что мать, растерянно поглядев на Алевтину Марковну, уже протянула было руку к ключу… Но та замотала головой и, сжав пухлый кулак свой с дешёвым перстнем на среднем пальце, показала Евдокии Тимофеевне, что надо хоть раз настоять на своём. Потом она поманила Евдокию Тимофеевну за собой и увела её к себе в комнату.
— Вы должны показать, дорогая, что пересилили его.
— Никогда я с ним так не обходилась, — беспокоилась Евдокия Тимофеевна, а сама всё прислушивалась…
— Вот потому он на всех верхом и ездит! А один раз осадите — только на пользу пойдёт, уверяю вас, голубушка.
Из залы донёсся стук швейной машины. Мать насторожилась. Правда, ничего особенного в том, что Володя сел за её швейную машину, не было: он частенько сам кроил и сшивал паруса для своих кораблей, сам себе ставил заплаты на брюки, порванные во время игры в футбол. И всё же она прислушивалась с тревогой.
— Что вы, золото моё, нервная такая стали? — успокаивала её Алевтина Марковна. — Занялся своим делом; и очень хорошо, что смирился.
— Ой, неспокойно моё сердце! Ведь от него такое всегда жди, что и в голову другому не влезет.
А в зале продолжала гулко стрекотать швейная машина. Она то замирала, то опять начинала стучать, взывая. Потом раздался стук в дверь изнутри.
Послышался голос Володи:
— Мама!..
Евдокия Тимофеевна прикрыла рот рукой, боясь, что не выдержит и отзовётся, — с такой обидой и с такой надеждой звучал голос Володи из-за двери.
— Мама!.. Ты только послушай…
— Ну, чего там тебе? Сиди уж! — не вытерпела мать.
— Мама, я последний раз спрашиваю: откроешь?
— Нет, — чуть не плача, отвечала Евдокия Тимофеевна.
— Ну, как знаешь.
За дверью стало тихо. Слышно было, что Володя отошёл от неё. Потом Евдокия Тимофеевна услышала, что в комнате, как будто тут же за дверью, загудела проезжавшая машина, донеслись голоса с улицы. Она поняла, что Володя открыл окно. Обернувшись и видя, что Алевтины Марковны рядом нет, Евдокия Тимофеевна быстро нагнулась и припала глазом к замочной скважине двери. Она разглядела что-то белое, колеблющееся на голубом фоне неба в раскрытом окне. Дрожащей рукой она поспешила вставить ключ в замок, резко повернула его, отомкнула дверь, дёрнула на себя, вбежала в залу и увидела сына. Он уже стоял на подоконнике и привязывал к оконной раме скрученную жгутом длинную полосу белой материи. На мгновение в одном месте белый жгут развернулся, и Евдокия Тимофеевна увидела знакомую красную метку «Е. Д.».
Сомнений не оставалось: то была большая простыня, разрезанная на полосы, сшитые в длину.
Володя стоял спиной к дверям и не слышал за уличным шумом, как вошла мать. Он уже наклонился над провалом улицы, одной рукой взялся за белую узкую ленту, спущенную за окно, другой схватился за край подоконника. Он согнулся, немного подавшись вперёд, и… почувствовал, как его крепко обхватили сзади и стащили с окна.