— Эй ты, великий писатель! Задницу нажрал будь здоров! На сколько фраз тебе бутылки чернил хватит?
— Эй, Шекспир, подь сюда! У тебя всегда такой уродский вид был, или ты за деньги дал себя изуродовать?
Мервин, однако, уверял меня, что насмешки парней ему нипочем.
— Толпа, — сказал он, — всегда враждебна художнику. Она, как ты знаешь, многих из нас подвигла на самоубийство. Но я их насквозь вижу.
Его роман опять отвергли.
— Ну и что? — сказал Мервин. — Есть издатели и получше.
— Но ведь там, в издательстве, люди опытные, разве нет? — спросил папа. — То есть я что хочу сказать…
— А вы смотрите, смотрите сюда. Видите, на этот раз они послали мне ответ не на бланке, а написали письмо. И знаете, кто его написал? Один из величайших издателей Америки.
— Может, оно и так, — сказал папа, преодолевая неловкость, — но от твоей книги он отказался.
— Он в восторге от моей энергии и увлеченности, так или не так?
Мервин отправил роман в очередное издательство, но у окна больше не стоял — Молли не сторожил. Он сильно переменился. И не в том дело, что его еще пуще закидало прыщами, — закидать-то закидало, что да, то да, но это скорее всего потому, что он опять стал есть чуть ли не одни углеводы, — а в том, что ему вдруг стала безразлична судьба его романа. Я произвел на свет дитя, говорил он, отпустил его на все четыре стороны, а теперь — будь что будет. Играло роль и еще одно обстоятельство: Мервин вновь, как он выразился, зачал (оно и видно, сказал мне один из завсегдатаев Танского): иными словами, Мервин приступил к работе над новым романом. Мама считала, что это хороший знак, и чего только ни делала, чтобы подбодрить Мервина. И хотя она чуть ли не через день меняла ему белье, она не роптала. Да что говорить, она даже делала вид, что у нас так заведено. Тем не менее Мервин был всегда не в духе и отлынивал от литературных разговоров, которые прежде так радовали маму. Теперь он что ни вечер встречался с Молли и, случалось, возвращался домой лишь в четыре-пять утра.
И вот что любопытно — теперь Мервина дожидался папа: допоздна не ложился спать, а то и поднимался с постели и присоединялся к нему на кухне. Варил кофе, приносил в кухню заветную бутылочку абрикосового бренди. Меня нередко будили раскаты смеха. Папа рассказывал Мервину про свое детство, про жизнь в отцовском доме, про то, как туго ему пришлось потом. Рассказывал, что его теща была семь лет прикована к постели, и с гордостью, сквозившей в каждом слове, гордостью, которая маму удивила бы и, как знать, может быть, и польстила бы ей, рассказывал, что мама ходила за старушкой лучше, чем любая сестра с кучей дипломов.
— Посмотреть на нее сейчас, — говорил папа, — это же день и ночь. До того, как с тещей случился удар, она не была такой брюзгой. Что ж, жизнь есть жизнь.
Папа рассказывал Мервину, как познакомился с мамой и как она писала ему письма со стихами Шелли, Китса и Байрона, а ведь он жил всего за две улицы от нее. В другой раз я слышал, как папа сказал:
— В молодости, знаешь ли, я, бывало, и вовсе не ложился. От полноты чувств. Так во мне все бурлило. И чем переводить время на сон, уходил из дому, бродил по улицам. Думал: а вдруг просплю что-то важное. Ну не бред ли?
Мервин что-то бормотал в ответ. Чувствовалось, что он устал, замкнулся в себе. Но папу это не останавливало. Я слышал, как он ласково говорит с Мервином, его непривычный для меня смех, и меня пронзала зависть, для которой имелись основания. Папа никогда так не разговаривал ни со мной, ни с сестрой. Он открылся для меня с совершенно неожиданной стороны, и я до того был этим ошарашен, что вскоре перестал ревновать его к Мервину.
Как-то вечером я услышал, как Мервин говорит папе:
— Не исключено, что мой роман никуда не годится. Возможно, мне необходимо было написать его, чтобы от многого освободиться.
— Как это понимать — «никуда не годится»? Я раструбил, что ты великий писатель.
— Это я под воздействием бренди сказанул. — Мервин дал задний ход. — Я вас дразнил.
При всем при том кое-какие трудности Мервин испытывал. Братишка Молли передал мне, что мистер Розен объявил: он готов уйти на покой. «Хотя обременять собой я бы никого не хотел», — сказал он. Молли же стала скупать все киношные журналы, какие только имелись у Танского: «Надо быть в курсе, — сказала она Гитл, — ведь мне придется встречаться с кинозвездами, и я не хочу попасть впросак и оконфузить Мервина».
У Мервина меж тем пропал аппетит: он нередко выбегал из-за стола, зажимая рот рукой, — мчался в ванную. И тут только я узнал, что мама давно уже купила клеенку и подкладывает ее Мервину под простыню. Если Мервину доводилось проходить мимо заведения Танского, он теперь не заглядывал туда поболтать. А опускал голову и спешил проскочить мимо. Как-то раз его остановил Сегал.