Через несколько минут два солдата вытащили машиниста из снега. Он весь покраснел, налился кровью и пялил, жмурясь и моргая, широко раскрытые глаза, как только что проснувшийся жмурится и моргает от солнечных лучей. Он не понимал, что происходит, где он и почему его тащат. На его лице появилось придурковатое, растерянное выражение, как будто в его мозгу стерлись все воспоминания, и он думал, о чем бы подумать… Машинист хрюкал, шмыгал носом, дышал перегаром и наконец просто, по-детски, с мольбой в голосе произнес:
— Дайте мне капельку водки, пожалуйста!
Это были его первые слова.
К длинной голой ноге машиниста, покрытой застарелой грязью, прилип снег. Он не ощущал его. Солдат сбил снег прикладом ружья. Уже в поезде два солдата принялись растирать машиниста, меся его тело, как тесто, а потом поставили у гигантской паровозной топки. Машинист пришел в себя. Он растерянно улыбался:
— Эх… задали вы мне баньку!
Он быстро и смущенно оделся, все так же улыбаясь. Через несколько минут поезд двинулся с места.
Фельдфебель прошел в вагон, где находился наш офицер. Он угостил его папиросами и поговорил с ним с помощью чеха, понимавшего по-русски. Он говорил с офицером на равных, как с человеком одного ранга, не моргнув глазом, называл его:
— Господин прапорщик!
И медленно, задумчиво затягиваясь, держал папиросу больше в руке, чем во рту, как будто он курил не для того, чтобы покурить, а потому, что ему как заправскому офицеру скучно, делать нечего и пусто на сердце… При этом он не переставал усмехаться в свои фельдфебельские усы.
На второй день нашего путешествия ни у кого из нас не осталось хлеба. Люди стали голодать. Фельдфебель узнал от кочегара, что до главного военного сборного пункта, где можно будет что-то получить для пленных, ехать еще два дня…
Фельдфебель рассказал об этом нашему офицеру отчаянным, растерянным, грустным тоном, как будто он был нашим лучшим другом, нашим благодетелем. Он виновато повесил голову и ждал, что скажет чех. Так в задумчивости фельдфебель простоял пару минут, потом вдруг повеселел.
— Не волнуйтесь, братцы, — сказал он чеху, имея в виду также нашего офицера. — Бог не даст умереть с голода! Надо вот что сделать, — и он изложил свой план.
Все пленные разделятся на группы, по двадцать человек в каждой. Каждая группа выберет двух человек. В деревню будет послано по два человека от группы к крестьянам за провизией. Ничего другого и нам в голову не пришло. Так и сделали. Наскоро разделились на группы по двадцать человек. Каждая группа выбрала двух старших. Когда все было готово, фельдфебель высунул голову из первого вагона и закричал:
— Господин прапорщик!
Чех, понимавший по-русски, дернул нашего офицера за рукав, давая понять, что того зовут. Офицер пошел к двери. Окон у нас не было.
— Ну? — спросил фельдфебель.
— Фертиг[38], — глухим басом отозвался офицер.
— Уже, — как эхо, перевел чех на русский слово «фертиг». Фельдфебель повернул голову в другую сторону и крикнул громко, начальственным тоном:
— Эй, машинист!
Машинист высунул голову.
— Что, господин фельдфебель?
— Останавливай «самовар»! — выкрикнул приказ фельдфебель, и его голова снова исчезла в вагоне.
Машинист понял, что это значит. Поезд остановился.
— Старшие, выходи из вагонов! — приказал офицер. Семьдесят человек протиснулись среди других пленных и спрыгнули с поезда.
Офицер, фельдфебель и машинист переговорили между собой; потом машинист указал рукой вправо.
Между невысокими сугробами виднелись четырехугольные темные пятна. Это были крестьянские избы.
— Семьдесят рюкзаков и ранцев! — закричал фельдфебель. Из вагона выбросили семьдесят ранцев и рюкзаков.
Еще несколько минут фельдфебель говорил, а потом наш офицер скомандовал семидесяти человекам:
— Стройся! Налево — марш!
И семьдесят человек, среди которых был и я, свернули на занесенную снегом тропку. Мы удалились от остановившегося поезда и приблизились к деревне. В голове колонны шли фельдфебель, офицер и чех, который понимал по-русски.
Мы молча, с трудом пробираясь по колено в нетронутом снегу, с любопытством глядели на белые притулившиеся к земле крестьянские избы, которые становились все ближе. Старая русская крестьянка, увидев нас за двадцать шагов, испугалась до смерти. Чужие лица и чужие австрийские мундиры наполнили ее страхом. Она застыла, глядя на нас с открытым ртом. Вдруг она бросилась наутек, с плачем заламывая руки. Тут ей встретился крестьянин в папахе, надвинутой на глаза. Он, кажется, спросил ее, что случилось. Крестьянка заломила руки и завопила, как свинья, которую режут: