VII. Куда-то подевалась непринужденность в общении. Если раньше вы без труда находили общий язык с собеседником, то теперь вы спрашиваете, сколько стоят его ботинки или зонтик. Тема денег, бытового благополучия неизбежно вклинивается в любую дружескую беседу. При этом речь идет не столько о собственных заботах и тяготах, в которых люди, возможно, сумели бы друг друга поддержать, сколько об общих наблюдениях. Словно вас заперли в театре и заставили следить за ходом пьесы, хотите вы того или нет, снова и снова делать ее предметом своих разговоров и мыслей, хотите вы того или нет.
VIII. Кто не боится увидеть вокруг упадок, тот немедленно начинает подыскивать какое-нибудь особое оправдание своей медлительности, своим действиям и своей причастности к этому хаосу. Сколько проницательных разоблачителей всех и вся, сколько исключений делается для собственных занятий, места жительства и своей теперешней ситуации! Слепая воля – скорее сохранить престиж своего личного существования, чем, мужественно признав собственное бессилие и растерянность, освободиться хотя бы от всеобщего ослепления, – проявляется почти во всем. Потому атмосфера так насыщена теориями о том, как жить, и мировоззрениями, и потому здесь они оказываются столь претенциозными, что почти всегда относятся к какой-нибудь совершенно ни о чем не говорящей частной ситуации. Именно потому она так насыщена и миражами, иллюзиями цветущей культуры будущего, которое приходит внезапно и вопреки всему, что каждый полагается на собственную обособленную перспективу, создающую оптический обман.
IX. Люди, запертые в пространстве этой страны, утратили способность видеть очертания человеческой личности. Каждый свободный человек предстает перед ними чудаком. Представим себе альпийскую горную гряду, которая, однако, выделяется не на фоне неба, а на фоне складок темного полотна. От величественных форм остался бы лишь смутный силуэт. Именно так тяжелый занавес заслонил небо Германии, и профили даже самых выдающихся людей нам не видны.
X. Вещи утрачивают теплоту. Предметы повседневного обихода едва заметно, но неумолимо отталкивают от себя человека. В итоге он должен изо дня в день проделывать колоссальную работу, преодолевая тайное – отнюдь не только открытое – сопротивление, исходящее от них. Их холодность он должен возместить своим теплом, чтобы не закоченеть среди них, и с бесконечной осторожностью касаться их колючек, чтобы не истечь кровью. Ему нечего ждать помощи от ближних. Кондукторы, служащие, ремесленники и продавцы – все они чувствуют себя частью непокорной материи, опасность которой они стремятся подчеркнуть своей грубостью. И даже жизнь страны отмечена деградацией вещей, которая следует за упадком человека и становится его наказанием. Страна, как и вещи, изнуряет человека, и немецкая весна, которая никак не наступит, – лишь одно из бесчисленных сходных проявлений разрушающейся немецкой природы. В этих условиях живется так, словно давление воздушной массы, которое ложится на каждого, вдруг, вопреки всем законам природы, в этих краях стало ощутимо.
XI. Всякое человеческое движение, будь то духовного или естественного происхождения, совершаясь, наталкивается на колоссальное сопротивление окружающей среды. Дефицит жилья и удорожание транспорта способствуют полному уничтожению свободы передвижения и права выбирать место жительства – элементарный образ европейской свободы, который в определенных формах существовал даже в Средневековье. И если тогда человека сковывали естественные связи, то теперь он вынужден быть частью неестественной общности. Мало что так усиливает роковую, заразительную тягу к перемене мест, как ограничение возможностей выбирать, где жить и куда ехать, и еще никогда свобода перемещения и разнообразие средств передвижения не соответствовали друг другу в столь малой степени.
XII. Всякая вещь, непрестанно смешиваясь и утрачивая чистоту, теряет свою сущность, и на место подлинности приходит двусмысленность, – город не исключение. Границы больших городов, которые своей невероятной способностью успокаивать и придавать уверенность замыкают созидающего человека в пределах безопасной территории и могут вместе с горизонтом лишить его ощущения вечно бодрствующих стихийных сил, повсюду нарушаются вторжением сельской местности. Не ландшафтом, а самым удручающим, что есть за городом, – пашней, шоссе, ночным небом, не окутанным красной дрожащей дымкой. Даже в обитаемых землях горожанин оказывается беззащитен и помещен в ту неясную и совершенно ужасающую ситуацию, в которой он вместе с несчастьями обезлюдевшей равнины вынужден вмещать в себя отродье городской архитектоники.