Много раз молодой человек видел этот щит, первый раз - в раннем детстве; в отрочестве он пытался приучить себя к этому зрелищу, научиться быть к нему безразличным, но безуспешно; в юности он пытался навсегда забыть этот образ, но и эта попытка потерпела крах. Он пытался гнать от себя мысли о существовании Обмана, но что-то изнутри, вопреки внешним течениям, приводило его в места, куда ветер приносил холодный запах остывшей вечности, точь-в-точь, как пахнет Обман.
Улица, по которой шел молодой человек, вела от роддома к реке и переходила в мост. Река была большая - великая русская. По мосту проносились толпы машин в обе стороны. Все жило своей жизнью: река - она была почти вечной, мост - он считал, что он вечный, и все это под вечным небом.
Молодой человек, преодолев улицу, уверенным шагом ступил на плиты моста, он не замедлил шаг, когда увидел, как ему на встречу движется Смерть. Ее два ярко горящих глаза пытались заставить его зажмуриться, но он старался лишь шире открыть глаза. Боковым зрением он видел, как дрожит в замешательстве завеса Обмана. В последний момент, когда Смерть была готова взять его, он рванулся в сторону, сквозь окружавшее его. Затем он почувствовал удар, хруст, напоминавший адский зубовный скрежет, необычайную легкость полета, и еще один удар, но не такой, как первый, а довольно мягкий плавный и поглощающий. Как будто произошло действие обратное процессу рождения - его приняла мягкая, довольно упругая утроба.
* * *
Летний день жужжал пчелами, осами и кузнецами. Раскаленный воздух вдыхался тяжело, он был налит в небольшой замкнутый больничный дворик, как в ведро кипяток. По двору медленно ползали с лавочки на лавочку полосатопижамные калеки.
Внутри здания больницы картина была обратная: две дюжины здоровых баб и мужиков разного возраста в белых халатах, бестолково метались по коридорам и палатам, фальшиво изображая волнение и заинтересованность. В ординаторской сидел гражданин в форме, и писал со слов старух-сестер и санитарок: «Ваши же привезли, как всех бездоку’ментных, "вроде труп", говорили.., головушка почти впополам, мо’зги серенькие. Поболе полгода без сознания пролежал, так только - «туманился» чего-то.., вроде хороший парнек, симпатишный, и белый как ангел.., косточки-то посрослись, а вот в сознание не приходил.., вчера, как мертвый лежал, я ему сама капельницу ставила.., утром зашла, судно поменять, а койка пустая, и никто не видал.., а на вид и не жилец он был зовсем... И запишите: одеяло он, паскуда, спер - ведь с моей зарплаты за это вонючее тряпье, как за новое повычтут...»
* * *
Граф, в килте из больничного одеяла, шел. Довольно наезженная песчаная лесная дорога приятно грела ступни, над головой радостью пульсировало солнце, живые деревья аплодировали ему молодой, еще не запыленной листвой... Шел он очень медленно -атрофировавшиеся мышцы слушались с трудом, ноги то и дело подгибались, через каждые метров пятьдесят он садился или ложился на несколько минут в траву. Когда он присел за сваренной из нержавейки надписью "Лесная больница N5", мимо него протарахтел ментовоз. Граф не хотел, чтоб его зацепили, и решил дальше пробираться лесом.
Чтоб сподручней было идти, он подобрал две сухие палки и, помогая ими себе, как лыжник, углубился в лес. Он не знал где он, не знал как сюда попал и почему. Он смутно представлял себе кто он, и как вообще появился на свет, но он точно Знал, зачем он. Правая нога неприятно ныла, болело что-то внутри, глаза слезились от яркого света, мутило, но все существо наполнял восторг. Осознание существования воздуха, которым можно дышать, приводило Графа в предоргазменное состояние, а когда он увидел, как живет меж травинок, выбиваясь из-под упругого корня, ручей, тело его содрогнулось, и пахучая липкая жидкость поползла вниз по тощей, желтой, дряблой ноге. Граф упал на колени и распластался возле ручья. Здесь он спал. Спал недолго, но очень спокойно, его худое тело нежно врачевала прозрачная теплая ночь.
Разбудило его чье-то смрадное дыхание, он открыл глаза и увидел прямо перед лицом собачью морду, грязную, лохматую, смешную и противную; нижняя челюсть здорово выступала из-под верхней, мелкие зубки торчали веером. "Какой противный друг человека", - подумал Граф и шевельнулся - друг отпрянул как ужаленный. Граф усмехнулся про себя: нашел кого бояться - тридцать килограммов костей в штопаном кожаном мешке и больничном одеяле.
Граф перевернулся на живот и решил встать. Он медленно подтянул свои высохшие конечности под себя, напрягся как штангист, и... поднялся на четвереньки – в глазах помутнело, и он шлепнулся лицом в ручей - поводил щетинистым лицом по воде, сделал два глотка, в утробе его заурчало, зашевелилось, и потроха залило тошнотное тянущее чувство голода. В его тело возвращалась Жизнь, обычная повседневнопоглощяющевыделяющая жизнь. Жизнь - о смысле которой спорят века великие Обманщики.
Лежа на животе, Граф обнаружил, что все пространство вокруг него заросло земляничными кустиками, на которых было немало уже зрелых красных ягод. До одной Граф дотянулся прямо губами; отвыкший от пищи рот плохо ощущал вкус, но тело наполнила телесная, не зависящая от ума радость - буду жить. Граф часа два ползал по поляне - собирал ягоды.
Солнце уже взошло, и его лучи, легко пробивая кроны деревьев, нежили белую желтоватую спину Графа. Вонючий друг человека осмелел, и по спирали подходил все ближе и ближе к Графу. Он внимательно наблюдал: чем занимается Граф, и даже сам попробовал ягоду, но фыркнул и вытолкнул ее языком. Попив еще раз воды из ручья, полежав без движения около часа, Граф нащупал в траве свои палки, с которыми шел вчера, и встал. Огляделся, головокружение почти прошло, да и глаза видели лучше, только глазные яблоки почему-то болели неистово. Сделал шаг, и пошел. Лохматое чудовище, совершенно осмелев, не спеша, плелось сзади, в двух шагах от Графа.
Граф шел почти весь день с короткими остановками, вопрос «куда идти» его не занимал, точнее, он (вопрос) просто отсутствовал - Граф шел в единственно верном для него направлении, и Знал что дойдет. Примерно в шесть вечера он увидел шалаш, дерьмовенький, сделанный просто для забавы, но и такой ему сейчас соорудить было бы не под силу. Рядом с шалашом валялось множество пустых бутылок и банок, полиэтиленовые пакеты, брезентуха, куча собранных, но не сожженных веток лежала рядом с не так давно потухшим и разворошенным кострищем. Графа посетило чувство, родственное тому, которое испытывает скиталец, вернувшийся в родительский дом. Порывшись в золе, Граф нашел две небольшие печеные картошины. Рядом с костром лежала полная на четверть бутылка лимонада, Граф собрал валявшиеся вокруг водочные бутылки, и аккуратно влил оставшиеся в них капли в лимонад, взболтал, и выпил полученную мразь залпом. Мизерная доза алкоголя горячим цунами разнеслась по иссохшей плоти, освежила тело и теплым языком спокойствия лизнула мозг. Граф вздохнул полной грудью, и, не спеша, начал сооружать из лежавших у кострища веток и брезентухи себе ложе в шалаше, ему активно "помогал" окончательно осмелевший лохматый друг - пес вертелся под ногами у Графа, напрыгивал на него, лаял, а когда Граф лег на сооруженное ложе, и вознамерился закусить печеной картошкой, зверь раскорячился у входа в шалаш и крайне вонюче насрал. Через пятнадцать минут Граф и лохматый засранец спали почти в обнимку.
* * *
Утро было пасмурным. Над шалашом неистово всхлипывала лесная птица. Первое, что почувствовал Граф проснувшись - голод, не тот голод, который испытывает жирная домохозяйка в разгрузочный день, а голод, вонзивший свои когти во все части существа, и готовый одним рывком вырвать тело из самого себя. Еще холод и роса. Граф с усилием привел в движение остывшие мышцы, отодвинул от себя лохматый сопящий грязный комок, медленно, ежась и подрагивая, поднялся и вышел из шалаша; собак поднял голову, протяжно зевнул и снова закрыл глаза.
Граф обошел вокруг шалаша, нашел и съел небольшой подосиновик, порылся в золе, но не нашел ничего, постоял рядом с кострищем, посмотрел на небольшую птичку с красным хохолком, которая сидела на дереве, над шалашом, и смотрела на него. Заморосил дождь. Граф поднял с земли крышку от консервной банки, залез в шалаш, присел рядом с собакой, и одним резким движением перерезал острым краем крышки псу горло. Из раны хлынула кровь, Граф поднял тело собаки и направил струю крови себе в рот. Вкус крови был омерзителен, но она пьянила сильнее чем вчерашний коктейль. Когда кровь перестала течь, Граф вскрыл той же крышкой грудную клетку своей жертвы и вынул сердце, потом он завернул тельце в брезент и зарыл труп в мягкую мшистую землю; сердце он съел стоя над могилой, потом развернулся и медленно пошел прочь.