* * *
Граф маялся в дурмане, который знаком всем запойным пьяницам. Сон и реальность перемешались, как сухой чай и речной песок. Душа распухла и болела, она придавливала легкие – мешала дышать. Отросшие до плеч волосы перепутались, они неприятно лезли в рот и щекотали нос. Снаружи и внутри головы раздавались отчетливые вскрики и реплики знакомых и незнакомых голосов: “Слепой!”- нервно вскрикивал один голос; “Точно, точно, слепой,”- доносилось из глубины; ”Оно и лучше, что слепой,”-сказал голос Кудрявого; “И я про тоже,”- сказали из глубины; ”Встать!”- скомандовал визгливый голос. Граф рывком поднялся и взглянул на реальность – телега ползла по улице маленькой деревушки, целыми стояли всего три дома. Над головой, среди великолепных позолоченных султанчиков ракиты, орала безумная птица.
- Приехали,- выдохнул Граф.
- Это ты приехал, а мне еще эх..,- отозвался возница и повернул к Графу лицо - нездоровое смуглое, с проваленными глазницами затянутыми синими атрофированными веками.
- И как же ты, сердешный..,- спросил Граф.
- Что я - Лошадка. Уж пятнадцатый год едем, а конца нет… А ты, касатик, замолви за нас…
Шустрая маленькая старушка, мелко и быстро перебирая ножками, как жучок, подбежала к телеге, с почтением поздоровалась с возницей, достала из застиранного передника несколько монеток и вложила их в его сухую руку; подняла передник за нижний конец и положила туда восемь черных буханок. От старушки пахнуло как из русской печки. Графу захотелось молока и баню.
* * *
Граф проводил взглядом хлебную телегу и, взяв слегка к северу от проселка, пошел в обратном направлении, через озимое поле; белый халат его развевался на ветру, и издали он был похож на заблудившегося, сошедшего с ума санитара.
Граф зашел в лес. В лесу местами еще лежал снег, на оттаявшей земле там и сям торчали “строчки”, кое-где синела “сон-трава”. Повсюду огалтело-радостно визжали пичуги. Граф полез напролом через кусты, промочил ноги в болотце, обшарил карманы в поиске спичек, но кроме пластмассовой пробки от портвейна, трех пачек сотенных, еще пахнущих Бодайбо, и тупой «опасной» бритвы, захваченной в умывальнике хлебозавода, ничего не нашел. Граф долго, опершись спиной о дерево, брил голову. Он закончил и зашвырнул бритву в кусты.
Ночью Граф устроился на высоком песчаном берегу резвой речки, под корнем вывороченной сосны. Небо очистилось, и в глаза Графа звездами смотрел Мир. Граф вытянул руку, потрогал небо, набрал полную грудь воздуха, до хруста напряг все мышцы и беззвучно в инфразвуковом диапазоне завыл:
- Силы!- небо молчало, виновато жмурясь звездами.
Граф перевернулся лицом вниз, сжался в позу эмбриона, уперся головой в песок и, что было мочи, заорал Земле:
- Силы!- Земля молчала, только лес встрепенулся испуганно.
К утру Граф жутко продрог. Он вылез из-под корня, снял и выбросил испачканный и порванный ветками халат, и трусцой, смешно, побежал между корабельными соснами. Весь день Граф петлял по лесу, пытаясь заблудиться, но черт все время выводил его к большаку. Вечером Граф проголосовал, и его взял первый же грузовик. Шофер -большущий, с округлым тройным подбородком, в байковой расстегнутой до пупа рубахе и теплом, мягком белье, представился Графу:
- Колек,- он ласково улыбался и, не задавая вопросов, рассказывал о своей работе, о поселке, в котором он живет, о своих классных друзьях и жене.
* * *
Через несколько часов грузовик подъехал к большому ярко-освещенному железнодорожному узлу, перевалился, кряхтя, через несколько железнодорожных переездов, и углубился в темноту поселка. Колек поставил машину на автобазе, и предложил Графу переночевать в комнате отдыха шоферов, а днем “забил” Графу “стрелу” у ресторана:
- А если че не срастется, шукай у рестарана Николу Ладожского”,- сказал Колек слегка в нос, растягивая последние слоги, рождаемых им слов, и глядя на Графа как-то отстраненно.
“О, ты как”,- подумал Граф: по приезду в поселок Колек стал абсолютно другим, незнакомым колючим и раздраженным Николой Ладожским.
Ночью Графа никто не потревожил. Отоспав 12 часов кряду, запихнув деньги в вату фуфайки и натянув чью-то засаленную кепку, Граф вышел на улицу. Населенный пункт, в который занесло Графа, был натуральным “клубком экзотики”. По улочкам в одиночку и парами передвигались персонажи разнообразнейшие. В жопу пьяный солдатик-краснопогонник с длинноволосым кудрявым дядей в непомерной ширины клешеных джинсах с клиньями из цветастого кримплена и дубленке-полуперденчике, волокли за лапы дико визжащего поросенка. Старушонка, почти лысая в резиновых сапогах на босу ногу, в нижних зеленоватых панталонах и выношенном пуховом платке вокруг тщедушного тела, неслась куда-то - что есть прыти, спотыкаясь и поскальзываясь на остатках льда, встречавшихся среди грязи улицы. Суровый тракторист провез в ковше орущего мужика с гармошкой. Ближе к центру поселка бесцельно, как уличная собака, гуляла ярко-раскрашенная морщинистая женщина с подглазинами, в широкой шляпе с пером. Еще нелепее, на фоне избушек, смотрелся большой стеклянный магазин с неоновой вывеской “КНИГИ”, напротив, через дорогу, наклонившись, стоял вросший, как минимум, на полметра в землю, зеленый сарай с надписью белой краской “ТОВАРЫ”. Граф выбрал “КНИГИ”.
Магазин был ярко освещен, полки были полны: Дюма, Достоевский, Чехов, Маяковский, Золя, Стендаль, многотомники, сборники, золото, серебро переплетов – книжный рай, какого Граф не встречал никогда. В центре книжного великолепия, за прилавком сидела продавщица, очень красивая девушка с длинными русыми волосами, черными бровями, хрустальными глазами, идеальным прямым носом и бантиком влажных губ. Она удивленно глядела на Графа, и машинально продолжала лущить семечки и сплевывать шкурки под прилавок.
- Где здесь ресторан, - спросил Граф. Девушка пришла в сознание:
- Не справочныя, - фраза была не причем, - Оной там (жест указывал направо).
* * *
Одноэтажное, белым беленое, с надписью “СОСИ,СОЧНАЯ”(самолепная запятая красной краской), на пригорке. У дверей трясущийся люд.
Граф зашел, нос его захотел вогнуться внутрь, чтоб не слышать сладимого запаха умершей жизни. Граф развернулся к выходу:
- Ты куда, фраерок, - заспросил перегородивший Графу дорогу, в серой балонии и с рваным носом мужчина.
- На волю, - ответствовал Граф.
- Мы... откуда такие вольные?
- С воли, мы, с вольной воли мы.., с в-о-о-льной.., - с глазами полными гусарской удали и безжалостного электрического огня на 1000 вольт, Граф почти пропел слова, легко лаская языком звук “ль”.
Черная грусть и память быдляцких предков навестили печень Рваного, и он отступил.
В предбаннике стоял бубенек, в расклешенных руками старательной подруги джинсах, и играл хорошей работы выкидным ножом. Нож мелькал между пальцами растопыренной ладони, прижатой к стене, портил темно зеленую краску и поблескивал в свете с улицы.
- Ладожский?..- спросил Граф.
- Тебе то?..- вопросом на вопрос ответил Клеш, и, увидев, что Графу “во всю душу” на его понт, ответил, нарочито растягивая гласные. - Придет, в часе, придет…
Граф залез с ногами на лавку, подле «ресторана», и сел на спинку, испытующе глядя на Клеша. Клеш открыл рот, поводил из стороны в сторону узкой, как у колли, нижней челюстью и уставился вдаль.
Внизу, по дороге, мимо «ресторана» бежала испуганно пригнувшаяся, как под артобстрелом, пара: она - в коричневом аккуратненьком драповом пальто, в фиолетовой махеровой шапочке, и он - маленький лысый большеголовый, с брюшком, в короткой курточке и старых, старательно наутюженных брючках. Они вцепились друг в друга, прижались плечами, их ноги шлепали по грязи, обгоняя тела, а глаза зацепились за угол ближайшего дома.