— Нужники солдатские убирать — вот его работа, — решил штурмбанфюрер. — Пусть отправляется к свиньям на старое место, чтобы им и не воняло здесь, в органах безопасности.
— Что с вами, Марта? — спросил Лехлер, когда переводчица вошла и, поздоровавшись, уселась на стул в позе просителя. — Вы расстроены?
— Мало ли забот, господин Лехлер? — Марта вздохнула. — Мне хочется просить вас... — она запнулась.
— Продолжайте, Марта. Если только я смогу...
Марта изложила свою просьбу.
Отто восторженно хлопнул себя по ляжкам.
— Все, все сделаем! Вы переедете в центр, поближе к цивилизации. Как это мне самому в голову не пришло? Свинья, свинья, трижды свинья. Но только и у меня сегодня немало забот, фрау Марта — Лехлер уже не улыбался. — Попросту — беда. Вы мне поможете?
Предстояла невеселая поездка.
Дорожная жандармерия насчитывала три опорных пункта: Мамыкино, Богодар, Павлополь... Марта хорошо знала размещение, или, как любил выражаться Лехлер, geographie его хозяйства. Жандармы из Мамыкино оберегали профилировку; после дождя они направляли машины в объезд. Немцы любят хорошие дороги. Из соседнего села Юрковки ежедневно тянулись подводы с песком, щебнем, инструментом. Жандармы Богодарского участка тоже бдительно охраняли дорогу от порчи, а павлопольские дежурили еще у складов Тодта, у столовых и гаражей. В числе жандармов были павлопольские, мамыкинские и богодарские мужики, обиженные на Советскую власть, и бывшие кулаки, и уголовники, разбежавшиеся из тюрем, и просто мужички «себе на уме», и дезертиры.
Вместе с Лехлером Марта объезжала участковые отряды дорожной жандармерии, выслушивала и переводила доклады о положении дел.
На этот раз маршрут изменился. Шпеер повел машину на Литейный завод. Лехлер молчал.
Неподалеку от омертвевшего завода — его силуэт проглядывал в сизоватом тумане — за колючей изгородью Марта увидела несколько одноэтажных строений красного кирпича, без крыш, с темными провалами окон.
— Здесь, — сказал Лехлер.
Шпеер остановил машину у деревянных ворот, тоже обвитых колючей проволокой.
Лехлер помог Марте выйти из автомобиля. Часовой пропустил их в ворота.
Из разрушенных пожаром зданий, словно по неслышной команде, стали появляться люди. Они были страшны — исхудавшие, измученные, грязные, заросшие, многие в одном белье, несмотря на холодный ветер, свистевший в степи. Марта с удивлением и страхом смотрела на своего шефа, который чистил ногти перочинным ножичком.
Внезапно откуда-то сверху простучала автоматная очередь. Солдат на вышке что-то кричал, но люди продолжали идти к воротам. Из-за разрушенного здания, обнесенного проволокой, появились солдаты. Они бежали навстречу людям, на ходу подпоясываясь.
— Цурюк!
Но люди уже столпились у ворот.
— Послушайте, мадам! — крикнул кто-то из толпы, и все зашевелились, пропуская человека, которого поддерживали под руки. Рубашка его была смочена кровью. Он то и дело вскидывал голову, словно выталкивая слова. — Послушайте, вы... Я юрист... Они стреляли в меня на пари, сам видел. — Он мотнул головой в сторону вышки. — Стали палить, когда я пошел к бочке напиться. Существует международное право... Мы, военнопленные, требуем человечности. В госпиталь... мне операцию надо. Передайте, если сама не сволочь... передай, что... Москва все узнает...
Марта перевела Лехлеру эти слова. Лехлер оторвался от своих ногтей, посмотрел на раненого:
— Успокойте его, Марта! В четыре часа ему сделают операцию.
— Но до четырех он умрет!
— Ничего, выдержит.
Теперь уже заговорили все: их лишили пайка, они с утра не ели.
Лехлер, морщась, выслушал Марту.
— В четыре часа их накормят.
Переведя ответ Лехлера, Марта не назвала времени: ей стал понятен зловещий смысл срока.
Затем Лехлер пригласил начальника охраны в автомобиль. Машина остановилась у глубоких ям, где некогда строители завода гасили известь.
На обратном пути Лехлер по-прежнему молчал. Молчала и Марта. Она догадывалась, что предстоит сегодня.
Когда они были уже в его кабинете, он сказал:
— Идите домой, Марта. Вижу, вам не по себе. Справимся, пожалуй, без вас.
— Думаете, я из слабонервных? В конце концов, я служу...
— Воля ваша. — Лехлер усмехнулся. — Вы одна из тех немногих, которые не растворились в русской каше и в русском борще... — Его ободрило собственное остроумие, и он подумал, что вовсе неплохо было бы подогреть себя и переводчицу бокалом вина. Бокалом!.. В Павлополе нет бокалов. Но ничего, дайте срок, и этот городишко превратится в премилый чистенький городок, не хуже немецких.
Марта тем временем вышла во двор. На скамеечке сидели буфетчица с профилировки — вертлявая глуповатая девушка — и молодой жандарм из фельджандармерии.
Марта не ошиблась, жандарм напевал: «Солнце светит ярким светом, шум на улицах сильней...» Это все было слишком давно, в той первой, далекой жизни, которую прожила Марта с мужем на берегу Волчьей.
— Что поёшь? — спросила Марта приблизившись.
— Ничего, так... — ответил солдат, заметно смутившись.
— Что значит — «ничего, так»?
— Какой-то случайный мотив.
— За такие мотивы расстреливают. Встать!
— Яволь. — Жандарм вытянулся, щелкнул каблуками. — Я больше не буду, мадам.
— Почему знаешь эту песню? — спросила Марта, внимательно изучая парня. — А ты, девка, уши развесила. Не соображаешь? Конец песням, конец и Советам! Хочешь висеть?
Девушка заплакала:
— Ей же богу, Марта Карловна... Только так... знакомый мотив, честное слово.
— Почему немец знает эту песню? — Марта не унималась, хотя тон ее смягчился.
— Я — латыш. Учился в Москве, мадам. Приехал к матери в Ригу на каникулы — началась война. Меня забрали в немецкую армию, мадам.
— Ты будешь сегодня на Литейном в четыре часа? — Нет, мадам, не буду.
— Почему?
— Я не участвую... в этом. Не могу! — Он почти истерически выкрикнул эти слова.
— Я хочу, чтобы ты побывал там, — сказала Марта. — Потом расскажешь мне. Я никогда не видела этих ваших акций. Мне интересно, но страшно...
Парень диковато посмотрел на фрау. Говорят, есть дамочки, испытывающие наслаждение от этих подробностей. Он знает, что готовится сегодня на Литейном. Однажды под Львовом он впал в беспамятство, и с тех пор его перестали брать с собой, окрестив маменькиным сынком. Если мадам интересно, пусть идет сама.