В детстве ей не давал покоя вопрос: «Где мой папа?» Но ответа девочка так и не получила. Эти странные люди — взрослые — почему-то вдруг отводили глаза, отворачивали лица и пускались в пространные непонятные рассуждения, сбивая бедную малышку с толку и успешно избегая объяснений.
Настя поняла все сама, когда стала чуть постарше, и уже больше не заводила разговоров об отце. Потом, когда ей исполнилось десять, она могла бы спрашивать: «Где моя мама?», но девочка, преждевременно повзрослевшая от насмешек и обид (ведь дети, с которыми ей приходилось общаться, часто были, пусть неосознанно, жестокими: странно, дети зачастую бывают жестоки, наверное, потому что еще пока не научились жертвовать правдой ради чужого спокойствия), ни на миг не поверила в историю с маминой болезнью и внезапным отъездом. Девочка знала, что та не вернется: ее мама оставила этот мир и своих детей, дочь и маленького сына, оставила одинокими, беззащитными и, как это ни печально, никому не нужными. Настя помнила, как ее привезли в этот дом, где жила двоюродная бабка, как потом, жалуясь на бесконечный плач ребенка, та забрала пятилетнего Настиного братишку в город, а вернулась одна, оставив его на попечение воспитателей переполненного детского дома. Через полгода мальчика усыновила бездетная пара, ему дали новую фамилию, и Настя окончательно потеряла его.
Утрата последнего близкого ей существа — брата — и стала главным потрясением, возможно, главной драмой в жизни девочки, лишенной любви и ласки, так необходимых каждому ребенку. Настя часто вспоминала горестный момент прощания, ей по ночам чудился плач братишки, которого она обняла в последний раз. И она снова и снова обещала себе разыскать его. Когда-нибудь. Она знала, что вряд ли найдет отца. И уж точно была уверена, что никогда больше не увидит мать. Брат стал ее надеждой, ее мечтой, в ее сознании он олицетворял собой настоящее счастье, словно был символом новой, лучшей жизни, совершенно не похожей на ее собственную. И Настя, сама не зная почему, была твердо уверена, что обязательно разыщет братишку, и тогда изменится ее жизнь, пойдет совсем по-другому.
Но что может она, маленькая девочка, оставшаяся совершенно одна, в этом большом и таком сложном мире, где тысячи дорог ведут неизвестно куда, где за каждым поворотом ждет новая, порой опасная встреча и где ты никогда не можешь с уверенностью сказать, что произойдет в следующую секунду? Не проще ли оставаться под крышей дома, приютившего тебя, пусть даже и живется тут несладко? Зачем открывать новые пути, когда там, где ты находишься, сейчас спокойно? Спокойно и безопасно. Зачем?
Двоюродная бабушка, приютившая девочку, Людмила Львовна, была теткой Настиной матери. Сгорбленная, высохшая старуха, озлобленная и ненавидящая всех — соседей, родственников, прохожих, коммунистов, демократов, своего ныне покойного мужа и бездельника-сына, нашедшего счастье на дне бутылки (содержимое которой давно стало визитной карточкой России) — была неизменно сурова с девочкой и держала в своем доме лишь потому, что Настя представляла собой бесплатную рабочую силу — молчаливую, безропотную и легко управляемую. Все доступные «удовольствия» в виде уборки, походов по магазинам и за водой, прополки бесконечных грядок, ухода за двумя козочками Людмилы Львовны и ночных пробежек за пивом в ларек для любимого дядюшки достались Насте, получившей взамен ту самую безопасность в виде крыши над головой, а также возможность продолжить учебу в местной школе, включавшую час в неделю, посвященный занятиям танцами. Единственным ее развлечением стали телевизионные передачи, которые девочке разрешалось смотреть от случая к случаю, то есть когда настроение бабки было чуть лучше, чем «слишком плохое». Выше «так себе» шкала ее настроения не поднималась никогда, и Настя постепенно привыкла жить подобным образом, тем более что и радоваться обеим, действительно, было нечему.
Так вот, в свой двенадцатый день рождения она смотрела телевизор. Переключая каналы, оставив без внимания лыжные соревнования и японский мультфильм, Настя остановилась наконец на документальном сюжете об Испании и, заинтересовавшись, поудобнее свернулась в кресле.
Камера на плече оператора медленно двигалась по одной из центральных улиц Севильи, и оттуда на девочку смотрела другая, незнакомая жизнь, светлая и беззаботная, жизнь залитых солнцем площадей, будто даже сквозь экран благоухающая белоснежными цветами апельсиновых деревьев. Камера вдруг остановилась и замерла, задержав свой всевидящий взгляд на цыганке в длинном розовом платье, танцевавшей босиком на площади под размеренную дробь кастаньет. Сидящий на земле цыганенок бил в небольшой барабан, и смуглая красавица танцевала, гордо запрокинув голову, улыбаясь свободной, всепобеждающей улыбкой, а проходившие мимо люди бросали звонкие монеты в лежавшую у ног мальчика старую шляпу.