— Вот скотина! — в сердцах выговорил Люба, по-прежнему из-под моей кровати. Вылез оттуда и уселся на гладкую поверхность шёлкового покрывала, на Рысю осуждающе смотрит. Он на МОЕЙ кровати, одетый в эту лишнюю дублёнку и идиотские джинсы. На моём лобном месте (в смысле главном) и в таком неприличном виде!
— Не называй его скотиной, он этого не любит. И это… раздевайся. Хватит истерить! Ты мне обещал эти штуки с сыром сделать. Правда, я не уверен, что у меня всё есть для того, чтобы их испечь. Иди смотри, что там есть на кухне, а чего нет!
Люба уселся на кровать, опять ссутулился, обхватил голову, думает что-то, набирается решимости, видимо. Мы с Рысей не вмешивались в этот процесс, просто насторожённо смотрели. Пытаясь не вспугнуть мысли шуганого идиота. Не вспугнули. Уфф! Он стал расстёгивать свою дублёнку, встал и почти нормальным голосом сказал:
— Показывай!
Рыся обратно на кровать, я скидываю пальто и на кухонную зону, что блестит чёрным и красным, отливает стальными штуками, назначения которых я даже и не знаю. Первое, что я демонстрирую с гордостью — мою кофе-машину Philips Saeco. Люба презрительно поджал губы и сам начал рыться в кухне, открыл жарочный шкаф, рассмотрел формы, сковородки, постучал по стеклянным бокалам, повисшим на штанге, как экзотические сосульки, забрался в пенал, отодвигал мешающие мешки, вытащил сито (откуда оно у меня вообще?), бросил его на стол. Потом заглянул в холодильник, долго стоял над светящейся холодной пастью импортного красавца:
— Мда… Начерта все эти навороты, если у тебя продуктов нет… это брынза? Живая ещё? А это? Салями? Вымачивать надо… Из чего печь-то?
— Давай закажем, нам привезут из магазина.
— Ишь, барин! Я схожу сам.
— Э-э-э… Рыся в заложниках! Ты вернёшься хоть?
— Куда я от тебя денусь…
И Люба отправился в магазин. Мне пришлось всё-таки немного прибраться: затолкать разбросанные вещи по углам, открыть окно, чтобы впустить свежесть девятого этажа и близкого к нему трескучего зимнего неба. А потом в душ: нужно смыть с себя липучую больницу, нужно побриться, зубы, в конце концов, почистить. Оттуда услышал, что Любка вернулся, что-то двигает, хлопает дверцами, чем-то шуршит. Понял, что не взял с собой в душ домашней одежды, завернулся в белое банное полотенце, пойду Любку соблазнять!
Не очень понятно, удалось ли мне произвести нужное впечатление. Увидев мой фееричный мытый вид, вычищенный подбородок, обхваченные махровой тканью бёдра, влажные волосы, Люба крякнул, но тут же равнодушно развернулся к столу. Может, его моя бинтовая нашлёпка на носу не возбуждает? Блин, но без неё тоже так се, там нос опухший… Сажусь рядом со столом на стульчик, подпираю голову ладонями, наблюдаю за этими драгоценными руками. Люба, правда, не очень доволен мной, как зрителем:
— Не холодно?
— Нормально, что это будет?
— Плачинда, как и обещал.
— А-а-а…
Люба через сито просеивает на каменную поверхность стола муку, много. Формирует кучкой, сыплет соль. Делает наверху мучной горки глубокий кратер и аккуратно наливает в этот белый вулкан кипяток из чайника и сразу погружает в мучные бока свои такие тёмные руки. Удивительно, всегда представлял себе, что тесто замешивают пухлыми розовыми женскими руками — тесто к тесту. А тут… мозолистые, широколадонные, сильные мужские руки мнут и ласкают податливую массу: к столу, от стола, лава сквозь пальцы, нежные шлепки по мучной попе и с силой сжимает, выталкивая из теста пых. Катает по поверхности стола, вбирая всю муку, и разминает костяшками пальцев, собирает обратно в податливый комочек, нежничает, формируя колобок. И тесто такое белое-белое на фоне этих рук. Из транса меня выводит хриплый голос кулинара:
— Вам плохо?
— А? — Я понимаю, что рот раскрыл, только что слюни не текут, как у дауна. Бровки домиком поднял, глаза закатываются. Собираюсь. — Не, мне хорошо… Бесишь на «вы» меня называть.
— Ясно.
Люба аккуратно положил кругляш теста на стол немного в стороне и накрыл полотенцем, а сам стал нарезать брынзу, вернее, тереть её. И опять белое на тёмном. Потом энергично мельчил на тёрке пресный адыгейский сыр. Тоненько напластал красный болгарский перчик. А дальше вообще атас: разрезал на дольки засохшую салями и кинул в блендер, тот ретиво зашумел и превратил неудобоваримый кусочек в маленькие мясные крошки. Крошки туда же, к сыру. Напоследок резал укроп, кидал в сырно-брынзовую стружку. Люба молча, деловито стал искать нужную посуду. Нашёл широкую сковороду, покрутил её, полюбовался и поставил на поверхность плиты. Включил. Потом разбудил комок теста, отобрав у него одеяльце и хлопнув в бочок, быстро разделил тесто на равные кусочки. Бережно, но сильно раскатал каждую часть в тонюсенькие листочки, ловко производя мукой пасы над столом. И как они у него не рвутся, ведь светятся насквозь?! Закончив с тестом, быстро стал кидать листочки на раскалённую сухую сковороду. Этакий жонглёр мучным пергаментом: бросает, прижимает рукавицей, миг, переворачивает, снова прижимает, миг, снимает, следующий! На столе начала расти горка поджаренных сухих блинов. Пока прижимал очередной блин к сковороде одной рукой, второй смачивал готовые на горке водой. И как ему это удаётся? Ни разу не сбился. Я протянул было руку к верхнему лавашу, огрёб по руке и получил укоризненный взгляд.
— Потерпи!
Мой кулинар зажёг духовой шкаф. Вытащил из его недр противень. Потом я (и Рыся с холодильника) ещё был свидетелем приготовления этой самой плачинды. На каждый блин-лаваш быстро наносит тонкий слой сливочного масла широким ножом, щепоть укропно-салямной смеси сыров, щёпоть перца. Бережно разравнивал начинку, тихонько, как бы извиняясь, придавливал, заворачивал и нежно укладывал на противень. Загрузил готовую красоту в духовку и улыбнулся мне:
— Теперь уже скоро.
По кухне поплыли умопомрачительные ароматы. Люба начал прибираться на столе, мыть, сосредоточенно рыться в посуде. Смотрю на него и дурею: откуда такая ловкость и грация у здорового мужика? Я на кухне как слон в посудной лавке — близко лучше не подпускать. А ведь я его поменьше, постройнее, что ли. Это талант. У меня талант вот на той круглой постели кувыркаться, а у него здесь… парить.
— С чем будешь? — опять как гром на загипнотизированного кролика.
— С тобой, — по-любому кролик ещё в бессознанке.
— С чем? — Люба почему-то покраснел, и этим вывел меня из ступора.
— А с чем надо?
— Можно масла растопить со специями, можно со сметаной, могу майонез домашний по-быстрому…
— У меня всё это есть?
— Сейчас есть.
— А с чем ты будешь?
— Я без всего, но… с молоком… — и опять покраснел.
— Я тоже.
Рыся что-то заурчал, видимо, тоже по молоку убивается скотинка.
В общем, сначала был шок визуальный, после — вкусовой. Мне кажется, что я сожрал не меньше шести конвертиков и выдул пол-литра молока. Люба же скромно, хотя я не считал, конечно… Он в основном сидел и созерцал, как я обжираюсь. По-моему, таял.
А мне теперь полежать: сотрясение желудка на фоне пограничного состояния мозга. Пузо надулось, и бешено там что-то заработало, склоняя меня отдохнуть после тяжкой работы. Шатаясь, дошёл до кровати и пал в изнеможении. Вроде даже уснул. Проснулся от звуков душа и от того, что там в ванной что-то грохнулось — мыльница, наверное. Наглый Рыся торжественно возлежал на моём пузе. Люба, значит, в душе… И почему мне не пришла идея в голову какое-нибудь окошечко оставить в стенке, сейчас бы подсмотрел… Лежу, фантазирую…