— Я ждал там Чимина, — Юнги трудно говорить, он с трудом подбирает слова, не знает с чего начать. — А потом мне принесли мохито, больше я ничего не помню. Клянусь, я не знаю этого альфу.
— Меня не было пару дней, и что? Блядская кровь разыгралась? Решил на стороне себе ёбыря найти? — лучше бы у Юнги лопнули барабанные перепонки — слышать это невозможно. Он не выдерживает, не справляется.
— Чонгук, я бы никогда…
— То, что ты блядь, я уже понял, но Техен? Что, блять, ты делал с Техеном?
— Мы случайно столкнулись, мы говорили о Хосоке — это его омега. Позвони ему, спроси, умоляю.
— Ты ничего не попутал, малыш, не забыл с кем разговариваешь? — голосом альфы лёд бы крошить, хотя зачем. Чонгук сейчас этим голосом с Юнги плоть срывает — кусочек за кусочком — без анестезии.
Мин открывает и закрывает рот, отчаянно ловит воздух, не может сказать ни слова, да и стоит ли… Чонгук не верит.
— Чонгук, — Мин вздрагивает от голоса, влетевшего в комнату Чимина. — Там гости спрашивают… Что происходит? — омега подходит к столику и тянется к фотке с Техеном.
— Чимин, пожалуйста, расскажи ему, что было тогда в кальянной. Он не верит мне, — молит его Мин.
— Техен? — Чимин ошарашенно смотрит на фото и не реагирует, на дергающего его за руку Юнги. — С моим бывшим? Серьёзно? — омега зло отталкивает Мина и идет на выход.
— Пойдем, прокатимся, — Чонгук обходит Мина и тоже идет на выход.
— Пожалуйста, — Юнги с места не двигается. — Поверь мне.
Юнги летит в пропасть вниз головой, не за что ухватиться, зацепиться, он уже слышит звенящий в ушах ветер, видит поглощающую темноту, в которую несётся со скоростью двести восемьдесят километров в час, но не видит дна. Построить бы вокруг себя стены со звукоизоляцией и запереться. Спрятаться бы, никому ничего не объяснять, не убеждать, просто исчезнуть, но не в этой жизни: Чонгук кивает своим альфам и, Мин заметив, что они идут к нему, сам следует на выход.
Чонгук не понимает, что именно он чувствует. Он привык к ярости и узнает эту подкатывающую к горлу желчь за секунду, но сейчас он чувствует не только ярость. Он чувствует горечь от потери. Потому что Чонгук потерял то, чем никогда и не обладал. Чонгук думал, что приручил, что сделал своим, поставил клеймо, присвоил, но Юнги как песок в Сахаре: он просачивается сквозь пальцы и утекает. Пусть глаза и уши альфы им забиты, пусть он сидит в легких, наполнил их до отказа, но его все равно не удержать, не привязать. Юнги сделал выбор, осознанно пошел на предательство и измену. Лису не надо заново знакомить с Чонгуком, не нужно предупреждать о нём, предостерегать — он и так все знает, он многое видел своими глазами, прочувствовал на своей коже, но все равно перешел эту черту, все равно сделал шаг. Осознавая. И это выбешивает на раз. Срывает все тормоза, все триггеры, взрывает заходящееся в бешенном ритме сердце и заставляет время остановиться. Для Чонгука. Всё замирает, зависает на этом небольшом временном отрезке, где Чон прижав к себе омегу, говорил, что скучал, может быть сказал бы еще что-то, но хвала высшим силам, что удержался, что разум не окончательно потонул в этих лисьих глазах. Чонгук ставил эксперименты, разрывал свою голову копошащимися там мыслями о хрупком пареньке поселившемся в нем, проверял себя, втирал его под кожу дозами, сам не верил в то, что он чувствует к омеге, в то, что это большее, чем секс. Ему сложно объяснить свои чувства, еще сложнее их признать, но они есть и дальше глупо отрицать. А тут судьба сама решила распорядиться, она вовремя остановила Чонгука, показала ему, насколько даже он может быть ослеплен. Чонгук боялся иметь слабости, и теперь он больше их иметь не будет. Лимит исчерпан. Юнги — лживый, двуличный омега, которому оказалось всего мало, а Чонгук знает, как с такими поступать. Он похоронит сегодня все свои чувства к лисе вместе с ним же в одном гробу.
***
Юнги будто во сне. Все краски, огни, машины — всё размыто. Он сидит на заднем сиденье внедорожника и невидящими глазами смотрит в ночь за окном. Кажется, усталость достигла своего апогея. Не хочется ни бороться, ни доказывать что-то, ни говорить. Ничего. Хочется прикрыть веки, откинуться назад и уснуть — вечным сном. Юнги обесточен. Из него вырвали всё, что хотя бы иногда напоминало ему, что он человек, кто-то сыграл с ним в плохую шутку, кто-то так подло поступил, и главное, черт разберет, зачем и для чего. Юнги — выжженная пустошь, подыхающая без людского понимания и тепла ненужная вещь, выброшенная на обочину. Точнее инструмент, которым воспользовались и толкнули в руки своему палачу. Чонгук не позволил объясниться, не дал нормально рассказать, что же все-таки произошло. Юнги не знает, от чего хуже — что он умрет вместе с ребенком, или что его так и не выслушали в стопятисотый раз. Оставили кричать и доказывать, попутно строя между ним и собой стену, не дали даже шанса…
Чонгук в другой машине, и это лучшее, что произошло за сегодняшний день. Вынести его присутствие рядом, его взгляд, его голос — непосильно. Юнги выдохся. Если уж вся его жизнь — это и есть боль, то она ему и не нужна. Пусть Чонгук ее заберет, жаль, что тогда в первый раз не забрал. Сколько ведь можно было избежать, не пришлось бы получать эти новые ожоги, раны, пенящиеся нарывы по всему телу, постоянную дрожь в пальцах, надломленный голос, а главное, жизнь в ожидании худшего, когда каждое утро – это не начало нового дня, а очередная пытка длиной в двенадцать часов. Может, и вправду так лучше, может, пора уже остановиться, пора свернуться в клубок на глубине двух метров и дать накрыть себя толстым слоем земли.
Машины останавливаются где-то за городом. Юнги прикрывает веки и вдыхает из открытого окна ночной воздух — он здесь другой: свежий, пахнет травой и чем-то еще. Возможно, смертью, но она уже давно не враг и не друг. Она есть, и она рядом. Мин благодарит альфу, открывшему ему дверь, и идет за скрывшимся в чем-то наподобие ангара Чонгуком. Идёт за своим палачом к ожидающей его гильотине. Будто сквозь дебри пробирается — каждый шаг — это борьба, каждое движение — непосильный труд. Как он держится-то, как выживает раз за разом?.. Наверное, над ним подшутили высшие силы — заставили проходить раз за разом все круги Ада, осыпаться и вновь собираться, чтобы вот так шагать в сторону очередного испытания, или может, уже и погибели.
Они проходят весь ангар и снова оказываются на воздухе — впереди простирается огромный двор, по краям которого псарня. В небольших ограждениях, перетянутых железными сетками, сидят на привязи собаки, по пять-шесть в каждом. Запах псины не дает нормально дышать, и Юнги, которого и так постоянно тошнит, приходится зажать нос. Чонгук останавливается, перекидывается парой слов с работниками и закуривает.
— Расскажи мне правду.
— Я рассказывал, ты мне не веришь, — треснуто отвечает Мин и останавливается напротив.
— Я хочу правду. Чего тебе не хватало, что ты начал блядствовать? И что за информацию ты передал Техену, учитывая, что я на пороге войны с ним, и, учитывая, что сейчас ты в курсе многих дел.
— Ты думаешь, я бы тебя предал, — горько усмехается Мин. — Зачем мне делать это?
— Ты мне скажи.
— Мне нечего, кроме того, что я тебе не изменял, и я тебя не предавал.
— Хорошо, может, мои собаки твой язык развяжут, — Чонгук подзывает работника и приказывает открыть дверь в одно из ограждений. Юнги отшатывается назад, чуть не падает, хватается о поручень справа и смотрит на альфу с застывшим ужасом в глазах.
Работник отпирает дверь и входит в псарню, где, прикованные цепями на расстоянии друг от друга, сидят несколько черных огромных псов с устрашающими мордами. Юнги не знает породу, но это точно гибриды — глаза у них красные, а с морды капает вязкая слюна. Мин надеется, что разводы на полу — это моча или вода, но темный цвет въевшейся в бетон жидкости говорит о другом.
— Их как раз пока не кормили, — Чонгук подходит к вжавшемуся в железную дверцу следующей псарни омеге. — Ты, конечно, худой совсем, но косточки они поглодают, — зловеще улыбается Чон и проводит костяшками по бледному лицу. — Хотя, можешь быть умничкой и рассказать мне всё. Обещаю, просто пущу тебе пулю в лоб. Умрешь моментально. Если тебя к ним закинуть — ты очень долго будешь умирать. Поверь мне я знаю, им не впервые человечину пробовать.